| Среда, 08.05.2024, 16:15 | Главная | Регистрация | Вход |
Авторский сайт Екатерины МитрофановойЕкатерина Митрофанова — российская писательница, автор романов о любви, молодёжной прозы, исследователь творчества английских писательниц Шарлотты, Эмили и Энн Бронте | |
Меню сайтаПоискВход на сайтАрхив записейДрузья сайтаСтатистика |
 «У. С. Уильямсу, эсквайру.
26 апреля 1848 г. Дорогой сэр, я прочитал роман «Роза, Бланш и Вайолет» и выскажу Вам, насколько мне это удастся, свое мнение. Лучше ли это «Рэнторпа», я не знаю, так как «Рэнторп» мне нравится очень. По крайней мере в нем та же сила, только выраженная еще более полно. Характер автора проступает буквально в каждой странице, что делает книгу очень интересной. Но больше всего привлекает то, что писатель говорит сам, а не то, что он вкладывает в уста своих героев. На мой взгляд, — наиболее оригинальный персонаж романа — это несомненно сам Дж. Г. Льюис. Дидактические пассажи удались в книге больше всего — некоторые высказанные в ней взгляды очень проницательны и глубоки и очень ясно представлены читателю. Льюис — беспристрастный мыслитель и прозорливый наблюдатель; в его теории есть мудрость, а в изложении — сила. Но почему тогда я так часто раздражаюсь, читая его книгу? Читателя поучают от души, а он не принимает этих доктрин и противостоит им. Я признаю, что нам предлагаются драгоценности в виде чистейшей правды. Почему же я все время тщательно выискиваю в них изъяны? У мистера Льюиса, как мне кажется, несмотря на его талант и честность, имеются некоторые недостатки в стиле; возможно, чуть-чуть больше, чем требуется, догматичности, а иногда и самоуверенности. Такие мысли посещают, когда читаешь книгу. Но после того, как вы перевернули последнюю страницу и несколько минут посидели в раздумье над произведенным ею впечатлением, вы начинаете ощущать удовлетворение от того, что познакомились с замечательным умом и искренней душой, с превосходным дарованием и высокими принципами. Надеюсь, что вскоре он опубликует еще одну книгу. В изображаемых им эмоциональных сценах до некоторой степени проскальзывает однообразная неистовость; будь он сдержанней, впечатление было бы сильнее! Время от времени у мистера Льюиса чувствуется французский литературный стиль, и тем он отличается от мистера Теккерея, который всегда пишет английским пером. Однако французский стиль не слишком вредит мистеру Льюису — он владеет им с истинно британской силой. Честь ему и хвала за превосходную в общем книгу! Надеюсь, что пресса и публика оценят ее по достоинству и примут намного радушнее и теплее, чем произведения Булвера или Дизраэли». (Из писем Шарлотты Бронте к У. С. Уильямсу). «Я хорошо помню, как мне хотелось, чтобы мое поколение пережило тревожное время последней войны и почувствовало в волнениях тех лет своего рода возбуждающее обаяние, от которого сильнее бьется сердце. Я даже помню, что была немного недовольна тем, что Вы не разделяете полностью моих чувств на этот счет — Вы очень спокойно выслушали мои прекраснодушные рассуждения, но ни в коей мере не согласились, что скрещенные мечи могут хоть как-то способствовать счастью. Теперь я повзрослела и, хотя не скажу, что изжила все свои иллюзии и что романтика полностью ушла из моей жизни, но пелена спала, и я увидела обнаженную реальность. Конечно, многое видится уже не так, как десять лет назад, и среди прочего «великолепие военных действий также потеряло в моих глазах свой кажущийся блеск. Но я до сих пор не сомневаюсь в том, что моральные потрясения пробуждают жизнелюбие как у целых народов, так и у отдельных людей, что страх за нацию, пребывающую в опасности, мгновенно отвлекает людей от грустных мыслей о своих личных повседневных горестях, и на какое-то время их взгляды на жизнь становятся шире. Но, я также убеждена в том, что сотрясающие мир революции отбрасывают человечество назад, препятствуя цивилизованному развитию и выплескивая наружу отбросы общества. Короче говоря, мне кажется, что мятежи и сражения — тяжелые болезни наций, своим неистовством приводящие к истощению жизненной силы стран, в которых они происходят. Я искренне молюсь о том, чтобы Англию миновали безумные конвульсии, в которых сейчас содрогается континент и которые угрожают Ирландии. Я не сочувствую французам и ирландцам. Что касается немцев и итальянцев, то здесь другое дело — любовь к свободе нимало не похожа на страсть к злоупотреблению ею». (Из писем Шарлотты Бронте к Маргарет Вулер). «Мне — тридцать два. Молодость ушла и никогда не вернется, ничего здесь не поделаешь... Мне кажется, что горе должно когда-нибудь прийти к каждому, и тот, кто не испытал его в юности, часто вынужден испить его полную чашу в зрелые годы, тогда как тот, кто рано выпил ее до дна, кому горький осадок достался еще прежде вина, вполне может надеяться, что потом он получит более приятное лекарство». (Из писем Шарлотты Бронте, 20 апреля 1848 года). «28 апреля 1848 г. Напишите мне еще раз и объясните Ваше замечание. Если Вы, как мне кажется, намекаете на меня, то знайте: я никому не давала права сплетничать обо мне и не желаю, чтобы обо мне составляли мнение, основанное на легкомысленных догадках, откуда бы они ни исходили. Сообщите мне, что Вам известно и от кого». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей). «3 мая 1848 г. Вот что я могу сказать по известному делу: если ходят слухи и если даме, которую, по всей видимости, ввели в заблуждение, не приснилось то, что ей якобы сообщили, то, должно быть, произошло нелепое недоразумение. Я никому не давала права ни подтверждать, ни косвенно намекать, что я «печатаюсь» (чепуха!). Тот, кто это говорит — если это действительно так, в чем я сомневаюсь, — тот мне не друг. Мне было приписано двадцать книг, но у меня нет ни одной. Я полностью опровергаю этот вымысел. После того, как я совершенно определенно отвергла это обвинение, тот, кто настаивает на нем, делает недоброе дело и ведет себя невоспитанно. Полнейшая неизвестность несомненно предпочтительнее пошлой славы. Такой славы я не ищу и быть ее у меня не может. Если какая-либо особа осмелится докучать Вам по этому поводу, если Вам зададут вопрос, какой роман опубликовала мисс Бронте, — Вы можете сказать просто и твердо, как Вы умеете это делать, если захотите, что Вы уполномочены мисс Бронте заявить, что она отвергает подобные обвинения. Я теряюсь в догадках, откуда пошел этот слух, но боюсь, что не из дружеского источника. Однако не уверена, что была бы рада узнать о его происхождении нечто более определенное. Если Вы услышите что-нибудь еще, пожалуйста, дайте мне знать. Ваше предложение прислать «Жизнь Симеона»[1] весьма любезно, и я Вас благодарю. Полагаю, что папа будет рад увидеть эту книгу, так как был знаком с мистером Симеоном лично. Посмейтесь или поругайте А. за мысль о моей «публикации». И верьте мне — несмотря на все клеветнические слухи. Преданная Вам, Ш. Бронте». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей). «Она (Энн Бронте) долгое время была вынуждена видеть вокруг себя разрушительный результат невостребованного таланта и способностей; по натуре чувствительная и нежная, она глубоко воспринимала увиденное, и это ей вредило. Она размышляла над этим до тех пор, пока не уверовала, что ее долг воспроизвести историю (конечно, с помощью вымышленных характеров, событий и ситуаций), как предостережение для других. Она ненавидела свою работу, но продолжала ее. Когда ее призывали к благоразумию, она воспринимала это как искушение и потакание своим слабостям. Она считала, что должна быть честной, ничего не приукрашивать, или смягчать, или скрывать. Это ее благое намерение было неверно истолковано, и она получила свою долю хулы, которую вынесла, по своему обыкновению, спокойно, безропотно и терпеливо. Она была истинной христианкой, стремящейся приносить пользу людям, но оттенок религиозной меланхолии оставил печальный след на ее короткой безупречной жизни». (Из заметок Шарлотты Бронте). «Пока мы стояли у закрытой двери в ложу, красиво одетые леди и джентльмены окидывали нас несколько высокомерными взглядами, что было вполне оправданно. Тем не менее, я была приятно возбуждена, невзирая на головную боль, тошноту и сознание своей неотесанности. Энн была спокойна и кротка, как всегда. Давали «Севильского цирюльника» Россини — блистательно, хотя я уверена, многие другие спектакли понравились бы мне еще больше. домой мы вернулись после часа ночи. Всю предыдущую ночь мы не спали и вот уже целые сутки находились в постоянном волнении, так что можете себе представить, как мы устали. На следующий день, в воскресенье, мистер Уильямс рано утром доставил нас в церковь, а днем вместе со своей матушкой заехал за нами в карете и отвез к себе на обед. В понедельник мы ходили на выставку в Королевскую академию и в Национальную галерею, снова обедали у мистера Смита, а затем пили чай у мистера Уильямса. Во вторник утром мы покинули Лондон, на- груженные книгами, которые дал нам мистер Смит, и благополучно возвратились домой. Более измученное и несчастное создание, чем я, трудно себе представить. Когда мы уезжали, я была худа, но по возвращении стала совершенно тощей, с серым, постаревшим лицом, изборожденным глубокими морщинами и неестественно выпученными глазами. Я чувствовала слабость и одновременно какое-то беспокойство. Со временем, однако, эти отрицательные последствия волнения исчезли, и я поправилась». (Из писем Шарлотты Бронте). «28 июля 1848 г. Брэнуелл ведет себя по-прежнему. Его организм сдает. Папа, а иногда кто-нибудь из нас, ночами сидит около него. Большую часть дня он спит, и поэтому ночью бодрствует. Но разве не под каждой крышей свои мыши?» (Из писем Шарлотты Бронте). «Вы хотите, чтобы я ответила на Ваше письмо, пока Вы в отъезде, и потому пишу безотлагательно. Ведь часто бывает так, что мы тянем с ответом на письмо, и из-за разных помех он задерживается на непростительно долгий срок. В своем последнем письме я забыла ответить на Ваш вопрос и потом очень переживала. Поэтому начну с него, хотя боюсь, что мои сведения немного устарели. Вы сообщили, что миссис... думает послать... в школу и хотела бы знать, подходящее ли место Кастертонская школа для дочерей священников. Мои сведения об этом заведении двадцатилетней давности. В то время оно только создавалось. Периодически в школе свирепствовал сыпной тиф, а чахотка и золотуха, плохой воздух и несвежая вода, плохая и скудная еда изводили несчастных учениц. Тогда это место вряд ли могло подойти для детей миссис..., но с тех пор, насколько мне известно, оно изменилось к лучшему. Школу перевели из Коуэн-Бридж (нездоровое, хотя и живописное место — сырая низина, но красивые река и лес) в Кастертон. Условия жизни, еда, порядок, система обучения — все, я полагаю, изменилось в лучшую сторону. Мне говорили, что тем ученицам, которые отличились примерным поведением и закончили полный курс обучения, предлагались должности гувернанток, если они имели к этому склонность, и что отбор производился очень тщательно. Когда они покидали Кастертон, их обеспечивали прекрасным гардеробом. ...Недавно Хоуорт покинула самая старая семья. Как говорят, тринадцать поколений их предков жили здесь, а они уехали... Папа, о чем я с радостью сообщаю, пребывает в добром здравии соответственно его возрасту, а его зрение не ухудшается, а улучшается. Сестры тоже чувствуют себя хорошо». (Из писем Шарлотты Бронте к подруге).
«Последние три недели в нашем скромном доме оказались очень тягостными. Все лето состояние Брэнуелла ухудшалось, но ни врачи, ни он сам не думали, что конец так близок. Он был прикован к постели, но за два дня до смерти все же встал и дошел до деревни. Он умер после двадцатиминутной агонии в воскресенье утром 24 сентября, до последней минуты находясь в сознании. За два дня до конца его поведение удивительно изменилось, что часто бывает перед смертью. Он успокоился, и к нему вернулась раньше отличавшая его любовь к ближним. Теперь он в руках Господа, всемогущего и всемилостивого. Меня успокаивает глубокое убеждение, что он, наконец, обрел покой — после короткой, грешной, мучительной и суетной жизни. Последнее прощание, его бледно-мертвенный вид причинили мне такую острую боль, какой я и представить не могла. До последнего часа мы не знаем, как много мы можем простить, как сильно можем сожалеть о близком родном человеке. Все его недостатки и пороки — теперь ничто. Мы ощущаем лишь скорбь. Папа вначале очень переживал, но в целом держался хорошо. Эмили и Энн тоже, хотя Энн так хрупка, а Эмили сейчас простужена и кашляет. Мой же удел — заболеть в самый критический момент, когда я должна держаться. Сначала в воскресенье началась головная боль и тошнота, я потеряла аппетит, так что не могла проглотить ни кусочка. Затем начались боли внутри, слабость, лихорадка, сопровождавшаяся разлитием желчи. Неделю я была прикована к постели — это была ужасная неделя. Но, благодарение Богу, здоровье, кажется, восстанавливается. Я могу сидеть и понемногу есть. Сначала доктор сказал, что я поправлюсь не скоро, но дело идет на поправку быстрее, чем ожидалось. Мне на самом деле намного лучше. Я слышала от того, кто ухаживал за Брэнуеллом во время его последней болезни, что он решил умереть стоя. Он постоянно говорил, что пока жизнь еще теплится, должна быть сила воли поступать так, как считаешь нужным. И, когда началась агония, он настоял, чтобы встретить смерть стоя. Ранее я говорила, что когда настал конец, в его карманах нашли старые письма от женщины, к которой он был привязан. Он умер, но она жива. Эринии, я полагаю, прекратили свое существование в тот момент, когда были услышаны стенания: «Великий Пан умер». Я думаю, мы можем пощадить его, в отличие от тех ужасных созданий, которые пытались пробудить совесть даже у мертвого. Больше я к этому не вернусь. Поговорим о том, что делается в пасторате в Хоуорте». (Из писем Шарлотты Бронте, 9 октября 1848 года). «29 октября 1848 г. Мне кажется, я почти преодолела последствия своей последней болезни и возвращаюсь к обычному состоянию здоровья. Иногда мне хочется, чтобы оно было получше, но следует довольствоваться теми благами, что имеешь, а не тосковать по тому, что невозможно. Сейчас меня больше беспокоит сестра. Простуда и кашель у Эмили не проходят. Боюсь, что ее мучают боли в груди, так как иногда я замечаю, как она задыхается, когда двигается чуть быстрее. Она очень худа и бледна. Ее сдержанность тревожит меня. Расспрашивать ее бесполезно — ответа вы не получите. Еще бесполезнее предлагать лекарства — она никогда их не принимает. Я также не могу не видеть хрупкости Энн. Последнее печальное событие, кажется, сделало меня более склонной к страхам, чем обычно. Порой я очень подавлена и ничего не могу с этим поделать. Я пытаюсь во всем положиться на Бога, верить в его доброту, но вера и смирение возможны не при всех обстоятельствах. Последнее время погода была весьма нехороша для больных: внезапное изменение температуры, похолодание, пронизывающий ветер. Если бы погода была более устойчивой, возможно, она бы благоприятно повлияла на самочувствие всех членов семьи, и прошли бы эти изнуряющие простуда и кашель. Папа тоже этого не избежал, но он вынес все лучше, чем мы. Не стоит говорить о возможности моей поездки в... этой зимой, Я не смогу оставить дом на кого бы то ни было. Мисс... вот уже несколько лет болеет. Это заставляет чувствовать и сознавать, что мир этот — не постоянное место нашего пребывания. Нам не следует вступать в слишком близкие человеческие отношения или чересчур нежно привязываться к кому-то. Однажды либо они должны нас покинуть, либо мы их. Да дарует Господь здоровье и силу всем страждущим!» (Из писем Шарлотты Бронте). «Наша жизнь очень изменилась. Беда приняла форму, которую и предположить было страшно, можно только горестно оглянуться назад. Так бывает, когда в разгар дня, полного работы и забот, тружеников покидают силы. Первой это постигло мою сестру Эмили. Никогда за всю свою жизнь она не уклонялась от работы, не уклоняется и теперь. Она быстро слабеет, словно спешит покинуть нас. Каждый день, видя, как она мучается, я смотрю на нее с любовью и страданием. Никогда ничего она не делала, как другие. Ее характер особенный — порой она была сильнее мужчины, но наивнее ребенка. Ужас состоял в том, что, жалея других, себя она не жалела. Ее дух был неумолим к собственной плоти. Дрожащими руками, шатаясь, с угасающим взором она выполняла ту же работу, словно была здорова. Видеть это и не осмелиться отстранить ее от дел — это боль, которую не высказать никакими словами». (Из заметок Шарлотты Бронте). «23 ноября 1848 г. В своем последнем письме я говорила о том, что Эмили больна. Силы ее не восстанавливаются. Если бы вы увидели ее, то решили, что надежды нет. Я не встречала Никого, кто имел бы более истощенный, мертвенно-бледный вид. Сильный, глубокий кашель продолжается. После приступа она часто и тяжело дышит. Ее пульс, в тот единственный раз, когда она позволила его пощупать, был 115 ударов в минуту. Несмотря на такое состояние, она категорически отказывается показаться врачу. Она ничего не объясняет и не позволяет даже намекать на то, что она больна. Представьте себе безысходность нашего положения. Одному Богу известно, чем все это кончится. Не раз мне приходила мысль, что мы ее потеряем. Это весьма вероятно, но душа не принимает подобных мыслей. Я чувствую, что Эмили — самый близкий мне человек на этом свете». Когда же послали за доктором, и он пришел, Эмили отказалась его видеть. Сестры смогли только описать ему симптомы, которые они наблюдали. Присланное им лекарство она не захотела принимать, уверяя, что вполне здорова». (Из писем Шарлотты Бронте). «10 декабря 1848 г. Как рассказать Вам о том, что в данный момент волнует меня более всего, я просто не знаю, потому что совсем растеряна. Надежда и страх сменяют друг друга. Боли в боку и груди у нее уменьшились, но кашель, затрудненность дыхания и крайнее истощение продолжаются. Я так измучилась от неизвестности относительно ее состояния, что настал момент, когда я не смогла больше этого выносить. А так как она по-прежнему не желала видеть врача, — она заявила, что ни один отравитель не приблизится к ней, — то я по секрету от нее написала в Лондон знаменитому врачу, сообщив основные симптомы ее болезни и спрашивая его мнение, Я ожидаю ответа через два дня. Я рада, что мое собственное здоровье в настоящий момент вполне сносно. Это очень хорошо, так как Энн, приходится признать, действительно слишком хрупка и многого делать не может. У нее тоже часто болит бок. Папа чувствует себя неплохо, хотя состояние Эмили его очень беспокоит На прошлой неделе у нас побывали бывшие ученицы Энн Бронте. Это приятные, нарядно одетые девочки. Казалось, что они рады повидать Энн. Когда я вошла в комнату, то увидела, как они прильнули к ней, словно дети. Она же выглядела совершенно спокойной даже равнодушной. Мне кажется, что, вероятно, во время их визита возникла какая-то обида, из-за чего — не знаю. Боюсь, что все это как-то надуманно. Поскольку у меня голова занята другими делами, я не особенно об этом размышляла Эмили больна, и меня не очень-то беспокоит, кто не обратил на меня внимания, не так понял или задел, я предпочла бы только, чтобы Вы не были в их числе. Сыр с крабами мы благополучно получили, Эмили передает Вам свою благодарность. На вид он очень аппетитен, и я бы хотела, чтобы она чувствовала себя получше и могла его попробовать». (Из писем Шарлотты Бронте к подруге). «Мне следовало написать Вам раньше, если бы у Меня нашлось хоть единое слово надежды, но его у меня не было. Она слабеет с каждым днем. Мнение врача было высказано в весьма туманных выражениях, он прислал лекарство, которое она не стала принимать. Никогда в жизни я не знала таких мрачных моментов, как эти. Молюсь Богу, чтобы он поддержал нас всех. До сих пор он это делал». (Из писем Шарлотты Бронте к подруге). «23 декабря 1848 г. Эмили больше не страдает от боли и слабости. И никогда больше не будет страдать. Она умерла после тяжелой и короткой агонии во вторник, — в тот самый день, когда я Вам писала. Я думала, что, может быть, она еще побудет с нами несколько недель, но спустя два часа она была в руках вечности. На земле нет больше Эмили — ее время кончилось. Вчера мы опустили ее бедное, худое тельце под церковную плиту. Сейчас мы спокойны. Да и могло ли быть по-другому? Мука видеть ее страдания закончилась, нет больше смертельных болей, день похорон прошел. Мы чувствуем, что она покоится в мире. Не надо больше бояться, что начнется сильный мороз и пронизывающий ветер — ведь Эмили их уже не почувствует, она умерла, хотя могла еще жить. Но на то Божья воля, чтобы ее не стало во цвете лет. Там, где она сейчас, лучше, чем здесь. Бог поддержал меня удивительным образом в той муке, какую я себе и не представляла. Теперь я смотрю на Энн, и мне так хочется, чтобы она была здоровой и сильной. Но этого нет. То же можно сказать и про папу. Не смогли бы Вы приехать к нам на несколько дней? Я не приглашаю Вас надолго. Напишите и сообщите, сможете ли Вы это сделать на следующей неделе, и каким поездом прибудете. Тогда я попытаюсь прислать за вами двуколку в Кили. Я надеюсь, что Вы найдете нас в спокойном состоянии духа. Постарайтесь приехать. Никогда прежде я так не нуждалась в утешении и присутствии друга. Конечно, удовольствия от этого визита Вы не получите, кроме того, что Ваше доброе сердце найдет удовлетворение в том, что делает добро другим». (Из писем Шарлотты Бронте к подруге).  Письмо Шарлотты Бронте Страница из письма
к ее отцу, преподобному Шарлотты Бронте
Патрику Бронте, написанное к ее подруге Эллен Нассей
21 декабря 1850 года (1844)
из дома писательницы Гарриет Мартино
под названием "The Knoll" в Эмблсайде, где Шарлотта гостила в то время 
Письмо Шарлотты Бронте к Эллен Нассей (1843)
----------------------------------------------------
[1] Чарльз Симеон (1759—1836) — протестантский священник. |
 |  |
© Митрофанова Екатерина Борисовна, 2009 |  |