Авторский сайт Екатерины Митрофановой - Избранная корреспонденция и заметки Шарлотты Бронте 2 (рус.)

Пятница, 19.04.2024, 09:29

Главная | Регистрация | Вход

Меню сайта

Книги в полной версии

ЛАБИРИНТ

RIDERO

Поиск

Вход на сайт

Старая форма входа

Календарь

Архив записей

Друзья сайта

Авторский сайт Константина Федотова

Статистика

| 1 | 2 | 3 | 4 | 5 |

«8 июня 1839

Я очень стараюсь быть довольной своим новым местом. Как я уже писала, деревня, дом и парк божественно прекрасны. Но есть еще — увы! — совсем иное: ты видишь красоту вокруг — чудесные леса, и белые дорожки, и зеленые лужайки, и чистое небо, но не имеешь ни минуты и ни одной свободной мысли, чтоб ими насладиться. Дети находятся при мне постоянно. Об исправлении их не может быть и речи — я это быстро поняла, и нужно разрешать им делать все, что им заблагорассудится. Попытки жаловаться матери лишь вызывают злые взгляды в мою сторону и несправедливые, исполненные пристрастия отговорки, призванные оправдать детей. Я испытала этот способ и столь явно преуспела в нем, что больше пробовать не стану. В своем последнем письме я утверждала, что миссис К. меня не знает. Я стала понимать, что это и не входит в ее планы, что я ей совершенно безразлична, а занимает ее только то, как бы извлечь из моего присутствия побольше выгоды, с каковой целью она заваливает меня всяким шитьем выше головы: ярдами носовых платков, которые следует подрубить, муслином для ночных чепцов, в придачу ко всему я должна смастерить туалеты для кукол. Не думаю, чтоб я ей нравилась, ибо я не способна не робеть в столь незнакомой обстановке, среди чужих, сменяющихся непрестанно лиц... Я прежде думала, что было бы приятно пожить в водовороте светской суеты, но я сыта ею по горло, смотреть и слушать — что за нудное занятие. Теперь я понимаю лучше, чем когда-либо, что гувернантка в частном доме — существо бесправное, никто не видит в ней живого, наделенного рассудком человека и замечает ее лишь постольку, поскольку она выполняет свои тяжкие обязанности. Самый приятный день, который мне случилось провести здесь, — вне всякого сомнения, единственный, выпавший мне на долю, — был, когда мистер Х. отправился гулять с детьми, а мне было приказано сопровождать их сзади. Шагая по полям со своим огромным ньюфаундлендом, он более всего напоминал того богатого и прямодушного джентльмена-консерватора, каким ему и следовало быть. Свободно и непринужденно говорил он с теми, кто ему встречался по пути, правда, чрезмерно попустительствовал детям, позволявшим себе немыслимые вольности, но задевать чужих он им не разрешал». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей).

(Написано карандашом и адресовано подруге)

«Июль, 1839

Чтобы достать чернил, нужно пойти в гостиную, где мне очень не хочется появляться... Я бы давным-давно вам написала, обрисовав во всех подробностях те совершенно новые подмостки, куда меня забросила судьба, не ожидай я каждый день письма от вас, не сокрушайся и не сетуй, что его все нет и нет, — ведь, помните, сейчас была ваша очередь писать. Мне не следует огорчать вас своими печалями, тем более что вам уже, наверное, о них сообщили, сгустив краски. Окажись вы рядом, я бы, наверное, не сдержалась и, превратившись в эгоистку, обрушила на вашу голову длиннейшую историю о бедах и невзгодах гувернантки в первом же доме, куда она пошла служить. Но раз вы далеко, прошу вас лишь представить себе, какие муки терпит злосчастное, необщительное существо вроде меня, неожиданно очутившееся в кругу большого семейства — надутого, как павлины, богатого, как крезы, да еще в ту пору, когда оно особенно оживлено приездом множества гостей, людей, мне совершенно незнакомых, увиденных впервые в жизни, И в этом состоянии мне нужно опекать целую кучу балованных, испорченных, безудержных детей, которых мне приказано все время развлекать и просвещать. Я очень скоро убедилась, что постоянная необходимость демонстрировать свою жизнерадостность исчерпала ее запасы, и исчерпала до конца, так что я и сама почувствовала уныние и, надо думать, не сумела его скрыть, за что миссис К. сделала мне реприманд, да таким суровым тоном и в столь грубых выражениях, что верится с трудом, а я, как дурочка, стояла, заливаясь горькими слезами. Я не могла сдержаться, мне изменило самообладание. По-моему, я была усердна и всеми силами старалась угодить ей. И выслушать такое лишь потому, что я робела и временами ощущала грусть, — нет, это слишком! Мне тотчас захотелось отказаться и уехать, но по недолгом размышлении я решила собрать всю оставшуюся у меня энергию и выстоять бурю. Я сказала себе, что никогда еще не оставляла службу, не завоевав хоть чьего-то дружеского расположения, что невзгоды — лучшие учителя, что бедным на роду написано трудиться и людям подначальным суждено терпеть. Терпеть я и решила — взять себя в руки, а там будь что будет. Мучения, рассудила я, не могут продолжаться бесконечно, от силы несколько недель, но, несомненно, принесут мне пользу. Мне пришла на ум басня об иве и дубе: теперь, когда я тихо наклонилась, буря должна промчаться надо мной. Считается, что миссис Х. — приятная особа, и, несомненно, это так, когда она находится в своем кругу. Она бодра, здорова и потому испытывает оживление в обществе, но, бог мой, разве это искупает отсутствие в ее душе хоть малейшего проблеска утонченности, доброты и деликатности? Сейчас она со мной чуть более учтива, чем была вначале, и дети стали чуть послушнее, но у нее нет никакого понятия о моем характере и никакого желания его узнать. С тех пор, как я сюда приехала, мы с ней не говорили и пяти минут — быть может, лишь когда она меня отчитывала. Я вовсе не хочу, чтобы меня жалели, вот разве только вы. Если бы мы увиделись, я могла бы вам порассказать еще немало всякого».

(Из письма к Эмили, написанного в те же дни):

«Любовь моя, твое письмо доставило мне столько радости, сколько способен выразить язык. Что за глубокое, истинное наслаждение получить весточку из дому, но не вскрывать, а отложить до вечера, чтобы потом внимательно прочесть перед сном в тишине и покое. Пиши мне всякий раз, когда сумеешь. Чтобы я могла побывать дома. Поработать на мельнице. Вдохнуть немного душевной свободы. Сбросить стесняющие меня оковы. Но ничего, когда-нибудь настанут и каникулы. Coraggio» (Терпение (ит.) — прим.).

«26 июля 1839

Из-за вашего предложения я сделалась «совсем как полоумная» — ежели вам неясно, что вкладывают истинные леди в это аристократическое выражение, спросите — я вам объясню при встрече. Суть же такова, что мысль поехать с вами вдвоем куда угодно — будь то Клиторп или Канада кажется мне восхитительной. Я, разумеется, безмерно этого хочу, но разрешат мне отлучиться только на неделю, и я боюсь, что причиню вам неудобства, — должна ли я тогда и вовсе отказаться от поездки? Я чувствую себя не в силах это сделать, передо мною никогда еще не открывалась столь отрадная возможность, мне очень хочется вас видеть, говорить, быть вместе. Когда вы думаете выехать? Возможно, я бы встретила вас в Лидсе? Нанять двуколку и отправиться к вам в Б. из Хоуорта значило бы для меня пойти на слишком крупные расходы, а у меня осталось мало денег; люди состоятельные во всякую минуту могут позволить себе кучу удовольствий, в которых мы должны себе отказывать! И все-таки не будем сетовать! Сообщите мне, когда вы выезжаете, и я пришлю вам окончательный ответ. Но я должна поехать и поеду — я не сдамся, я выкажу настойчивость, я одолею все препоны.

P.S. Уже закончив письмо, я узнала, что отец с тетей решили ехать в Ливерпуль на две недели и взять нас всех с собой, но мне поставлено условие, чтобы я отказался от поездки в Клиторп. Я очень неохотно согласилась». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей).

Письмо Шарлотты к Эллен Нассей, где она делится с подругой новостью, что малознакомый ирландский викарий сделал ей брачное предложение:

«4 августа 1839

Поездка в Ливерпуль — пока всего лишь разговоры, не более чем замки на песке, и, между нами говоря, я очень сомневаюсь, что они станут чем-то более реальным. Как многие немолодые люди, тетушка очень любит строить планы и поразговаривать о них, но как только доходит до дела, предпочитает ретироваться. Так будет и на сей раз, так что нам с вами лучше твердо держаться нашего первоначального намерения куда-нибудь поехать вместе, без сопровождения. Мне разрешают ехать на неделю, может быть, на две, но уж никак не более. Куда вы собираетесь? Мне представляется, что Берлингтон, если верить словам М., ничуть не хуже всякого другого места. Когда вы отправляетесь? Что бы вы ни решили, сообразуйтесь только с вашими удобствами, ибо с моей стороны возражений не последует. Когда я думаю о море, о том, что буду рядом с ним, что буду созерцать его и на восходе и на закате солнца, и в полдень, и при лунном свете, и в штиль, и, может статься, в бурю, я ощущаю полноту души и умиротворение. К тому же буду я не с теми, с кем у меня нет общих интересов и кто бы возбуждал лишь скуку и досаду, а с вами, кого я знаю и люблю и кто меня прекрасно знает. Мне нужно рассказать вам об одном престранном происшествии, вот уж вы посмеетесь от души! Давеча к нам приходил мистер Х., пастор, со своим викарием. Последний, некто мистер Б., молодой священник-ирландец, вышедший недавно из стен Дублинского университета. Хотя нам не случалось видеться с ним прежде, он, по обычаю своих соотечественников, вскоре почувствовал себя как дома. Его характер отражался в каждом слове: он остроумен, весел, пылок и притом умен, но не имеет ни достоинства, ни рассудительности англичанина. Вы знаете, что мне нетрудно говорить, когда я дома, где я не ощущаю замешательства и не бываю никогда подавлена и скована злосчастным mauvaise honte (Ложный стыд (фр.) — прим.), терзающим и угнетающим во всех иных местах. И потому я с ним смеялась и болтала; хотя я сознавала его слабости, из благодарности за удовольствие, доставленное нам его своеобычным правом, я их ему простила. Однако к концу вечера я к нему охладела и стала выражаться односложней, ибо он начал уснащать свою речь поистине ирландской лестью, которая мне не по вкусу. Наконец они удалились, и мы о них забыли. Но несколько дней спустя пришло озадачившее меня письмо: оно было надписано незнакомым почерком и, значит, было не от вас и не от Мэри — моих единственных корреспонденток. Когда я его вскрыла и прочла, оказалось, что в нем содержится признание в любви и предложение руки и сердца, составленное в самых пылких выражениях премудрым молодым ирландцем! Надеюсь, что я вас очень насмешила. Все это мало на меня похоже, скорей уж в духе Марты. Мне на роду написано быть старой девой. Но не важно. Я согласилась с этой участью еще в двенадцатилетнем возрасте. «Ну и ну», — подумала я. Мне доводилось слышать о любви с первого взгляда, но это превосходит все! Предоставляю вам возможность угадать, что я ему ответила, надеюсь, вы не нанесете мне незаслуженной обиды и верно угадаете ответ».

«14 августа 1839

Напрасно я упаковала свой сундук и приготовила все необходимое для нашего долгожданного путешествия. Оказывается, я не смогу до вас добраться ни на этой, ни на следующей неделе. Единственная двуколка, которую можно нанять в Хоуорте, находится сейчас в Хэррогите и, сколько мне известно, еще довольно долго там останется. Отец решительно противится тому, чтобы я воспользовалась почтовой каретой и проделала остаток пути до Б. пешком, хотя я знаю, что мне это по силам, У тетушки претензии к погоде, к дороге и ко всем четырем сторонам света, из-за чего я в затруднении, и хуже всего, что в затруднение ввела и вас. Перечитав ваше письмо второй и третий раз (кстати сказать, оно написано такими иероглифами, что при первом беглом чтении я не могла разобрать двух слов подряд), обнаружила упоминание о том, что надо выехать до четверга, иначе будет поздно, Я очень сокрушаюсь, что создала вам столько неудобств, но бесполезно обсуждать, что будет, если я отправлюсь в пятницу или в субботу, ибо не сомневаюсь, что не поеду вовсе. Старшие все время очень неохотно соглашались с этим путешествием, и сейчас, когда на каждом шагу являются все новые препятствия, стали сопротивляться более открыто. Отец охотно снизошел бы к моему желанию, но сама его доброта заставляет меня усомниться в том, что я имею право ею пользоваться, и потому, хоть можно было б совладать с неудовольствием тетушки, перед его терпимостью я отступаю. Он этого не говорит, но он бы предпочел — я знаю, — чтоб я осталась дома; тетушка также исходит из лучших побуждений, и все-таки скажу, не удержавшись, что она прибе5егала выражение своего решительного несогласия до той поры, когда мы с вами обо всем договорились. Не рассчитывайте более на меня, вычеркните меня из ваших планов, наверное, мне бы следовало с самого начала иметь достаточно благоразумия и отвратить взор от надежды на столь большое удовольствие. Гневайтесь на меня, гневайтесь от души за доставленное разочарование — я не желала этого; прибавлю лишь один вопрос: если вы не отправитесь немедля к морю, не приедете ли вы к нам в Хоуорт? Приглашение исходит не только от меня, но также от отца и тети». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей).

«24 октября 1839

Вы уже забыли море, Э.? Оно уже потускнело в вашей памяти? Или еще стоит перед вашим взором — черное, синее, зеленое и белое от пены? Вы слышите, как яростно оно шумит под сильным ветром и нежно плещет в ясную погоду?.. Я совершенно здорова и очень толста. Часто вспоминаю Истон и достойного мистера Г. с его добрейшей спутницей жизни, наши славные прогулки в Х-вуд и Бойнтон, веселые вечера, игры с крошкой Ханчин и все прочее. Если мы обе будем живы, мы не раз еще будем с удовольствием возвращаться к этому времени. Когда вы соберетесь писать мистеру Г., не сможете ли вы упомянуть мои очки, без которых я испытываю величайшие неудобства и не могу толком ни писать, ни читать, ни рисовать. Я полагаю, что мадам не откажется прислать их... Простите, что пишу так кратко, но от того, что я весь день сидела над рисунком, у меня устали глаза и пишется с трудом». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей).

«21 декабря 1839

Вот уже месяц, как мы с Эмили довольно сильно заняты, так как все это время жили без прислуги, не считая девочки на побегушках. Бедная Табби совсем охромела, и ей, в конце концов, пришлось от нас уехать. Сейчас она живет со своей родной сестрой в небольшом домике, который купила на собственные средства год или два тому назад, и, так как это очень близко, мы ее часто навещаем. А в остальное время, как вы легко вообразите, мы с Эмили работаем не покладая рук. Она печет хлеб и стряпает, в мои обязанности входит глажка и уборка. Конечно, мы диковинные люди — предпочитаем исхитриться, но обойтись без нового лица в доме. К тому же мы надеемся, что Табби возвратится, и не хотим, чтобы чужая занимала ее место, пока ее нет. Когда я в первый раз взялась за глажку, я сожгла белье, чем вызвала неудержимый гнев тетушки, но сейчас справляюсь недурно. Странная вещь человеческие чувства: мне не в пример приятней драить печные дверцы, застилать постели и мести полы в отцовском доме, нежели жить, как герцогиня, в чужом месте. Кстати, я вынуждена отказаться от подписки в пользу евреев, ибо у меня нет денег, чтобы продолжать в ней участвовать. Мне следовало раньше вас предупредить об этом, но я совсем забыла, что я жертвователь. Нужно собраться с силами и пойти служить, как только найду место, хотя одна лишь мысль о жизни гувернантки наводит на меня тоску и ужас. Но это неизбежно — поэтому я очень бы желала услышать о семействе, нуждающемся в таком предмете личного удобства, как гувернантка». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей).