Суббота, 20.04.2024, 14:57Главная | Регистрация | Вход

Меню сайта

Книги в полной версии

Поиск

Вход на сайт

Календарь

«  Апрель 2024  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
1234567
891011121314
15161718192021
22232425262728
2930

Архив записей

Друзья сайта

Статистика

Избранная корреспонденция       | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 |
 
и заметки Шарлотты Бронте
 
 
«Моя сестра Эмили души не чаяла в болотах, мрачнейшая из пустошей казалась ей цветущей розовой поляной, в любой безрадостной расселине она готова была видеть рай. Это унылое безмолвие дарило ей немало упоений, и самым важным, самым дорогим была свобода. Свобода ей нужна была как воздух, без нее она задыхалась. Ей оказалось не под силу сменить родимый кров на школу, сменить уединенное и очень тихое, но не стесненное ничем природное существование на подчиненный твердой дисциплине распорядок (пусть и под самым добрым покровительством). Ее дух не сумел перебороть естество. После утреннего пробуждения стремительно подступавшие образы родного дома и родных болот тоскливой, темной пеленой подергивали нарождавшийся день. Никто, кроме меня, не ведал, что ее гнетет, но я-то знала слишком хорошо. От этих внутренних борений ее здоровье быстро разрушалось: бледное, бескровное лицо, исхудалые члены, слабеющие силы — все говорило об угрозе близкого конца. Я чувствовала сердцем — если она не вернется домой, она погибнет, и, ясно это понимая, настояла на ее отъезде. Всего три месяца провела она в чужих стенах, но лишь по прошествии нескольких лет мы вновь решились отослать ее из дому». (Из заметок Шарлотты Бронте)[1].
 
 
 
«Меня поразила записка, присланная вами вместе с зонтиком. Я увидела в ней такую озабоченность моими обстоятельствами, какой не вправе ожидать ни от одного живого существа. Не стану лицемерить — на ваши дружеские, деликатные и добрые расспросы я не могу ответить так, как вам того желалось бы. Не обольщайтесь на мой счет, воображая, будто во мне есть хоть крупица настоящей добродетели. Дорогая моя, будь я подобна вам, лицо мое было бы обращено к Сиону, и пусть пристрастия и заблуждения порой затягивали бы пеленой тумана сияющее дивное видение, но — я совсем не то, что вы. Знай вы мои мысли, мои неотступные грезы, воображение, которое порой меня испепеляет и заставляет видеть в обществе себе подобных жалкую докуку, вы ощутили бы ко мне сочувствие и — думаю — презрение. Однако же мне ведомы сокровища, которые хранятся в Библии, я чту их и люблю. Моим глазам открыт источник жизни, я вижу блеск и ясность его вод, но стоит мне нагнуться, чтоб испить из них, и воды отступают, словно от Тантала». «Вы бесконечно добры и часто приглашаете меня к себе. Меня это приводит в замешательство. С трудом отыскиваю Я причины для отказа, но мне еще труднее согласиться и приехать. И уж вне всякого сомнения, мне не удастся посетить вас на этой неделе, у нас сейчас самая meleе (горячая пора – прим.) — мы повторяем пройденное. Я как раз слушала свой несносный пятый класс, когда мне принесли вашу записку. А в следующую пятницу мне следует быть у Мэри — так говорит мисс Вулер, которая обещала, что я там побываю еще на Троицу; зато в ближайшее воскресенье я присоединюсь к вам в церкви и, если это будет вам удобно, останусь до понедельника. Это простой, удобный план, к которому меня склонила мисс Вулер. Она говорит, что иначе пострадает ее репутация». (Из писем Шарлотты Бронте, 1836 год).
 
 
 
«Дорогая, дорогая моя Э.,
я вся сейчас дрожу от возбуждения — я только что прочла ваше письмо. Ни от кого и никогда не получала я чего-либо подобного, это ничем не сдерживаемые излияния нежного, любящего, щедрого сердца… Благодарю, благодарю вас горячо за вашу доброту. Не стану дальше избегать ваших вопросов и отвечу. Я так хочу стать лучше, чем я есть. Как жарко я молюсь порой, чтоб это совершилось. Знакомы мне и угрызения совести, раскаяние и проблески возвышенного и невыразимого, которые мне прежде были неизвестны. Все это может, разумеется, рассеяться, как дым, и снова меня поглотит ночная тьма, но я молю всемилостивейшего Искупителя, чтобы забрезживший мне Свет, ежели это свет евангельский, сияя, разгорелся в лучезарный день. Но не обманывайтесь на мой счет не думайте, что я хорошая. Я лишь хочу такою стать и вспоминаю с ненавистью свою непочтительность и дерзость. Ах, я ничуть не лучше, чем была всегда. Меня сегодня мучат такие черные, ужасные сомнения, что я бы согласилась тотчас поседеть, пожертвовать своей юностью и оказаться на краю могилы ради надежды на примирение с Богом и на искупление заслугами Сына Божья. Я никогда не позволяла себе забывать свои религиозные обязанности, но все-таки они были окутаны каким-то мраком и вызывали внутреннее неприятие, а нынче этот мрак сгустился еще больше — если бывает еще больший — мрак, и тяжкое уныние гнетет мой дух. Вы влили в меня бодрость, дорогая, и ненадолго, на короткий миг, я ощутила, что имею право увидеть в вас свою сестру по духу, но радостное возбуждение улеглось, я снова чувствую себя разбитой и утратившей надежду. Сегодня ночью я буду возносить молитвы так, как вы хотели, да внемлет мне Всемогущий с состраданием, на что смиренно уповаю, ибо к моим греховным просьбам прибавятся и ваши чистые моления. В душе у меня все бурлит, я вся в смятении, юные барышни донимают меня арифметикой и своими заданиями... Если Вы меня любите, приезжайте, о, приезжайте, ради Бога, приезжайте в пятницу, я буду высматривать и поджидать вас. Если вы обманете, я стану плакать. Знали бы вы, какая радость меня пронзила, когда я, стоя у окна в столовой, увидела, как шлепнулся, перелетев через ограду, ваш маленький сверток». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей, 1836 год).
 
 
 
«Обессиленная тягостными дневными трудами... я сижу за столом, желая написать хоть несколько строк моей дорогой Э. Простите, если из-под моего пера выйдут одни пустяки, но ум мой истощен и погружен в уныние. На улице ненастный вечер, от издающего протяжное стенание ветра меня охватывает грусть. В подобные минуты, в подобном состоянии духа мне свойственно искать успокоения, воображая что-то мирное и безмятежное, и, чтоб утешиться, я вызвала ваш образ. Вот вы сидите как живая, спокойно выпрямившись, в своем черном платье с белоснежным шарфом, передо мною ваше бледное, мраморно-бледное лицо. Мне бы хотелось, чтобы вы заговорили. Если нам суждено жить страшно далеко друг от друга и больше никогда не видеться, на склоне лет я буду уноситься мыслями в дни юности и погружаться в сладкую тоску, вспоминая своих давних друзей. ...В моем характере есть свойства, которые приносят мне несчастье, я знаю чувства, которых вы не разделяете да и немногие, совсем немногие на свете способны их понять, чем я нимало не горжусь. Напротив, я стараюсь скрыть и подавить их, но временами они все же вырываются наружу, и те, кто наблюдают эти взрывы, относятся ко мне с презрением а я надолго делаюсь сама себе противна... Я только что получила ваше послание и то, что Вы к нему присовокупили. Право, не знаю, что заставляет вас и ваших сестер расточать свою доброту на такую, как я. Надеюсь, вы передадите им мою великую признательность. Вас я также благодарю, но больше за письмо, чем за подарок. От первого мне стало радостно а от второго больно». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей, 1836 год).
 
 
 
«Все последнее время Вы были так добры, не делая меня мишенью своих забавных, легких шуток, которые из-за моей злосчастной, неуместной обидчивости заставляли меня вздрагивать, словно от ожога. То, что все люди оставляют без внимания, ранит мою душу и застревает в ней, как жало. Я знаю, до чего это нелепо, и потому скрываю свои чувства, но ощущаю себя еще более уязвленной». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей, 1836 год).
 
 
 
«С тех пор, как мы расстались моя жизнь течет так же однообразно и неизменно, как всегда, я лишь учу, учу, учу с утра до вечера. Самое большое развлечение из тех, что выпадают мне на долю, это письмо от вас или новая, хорошая книга. «Жизнь Оберлина», «домашние портреты» Ли Ричмонда — последние, достойные подобного наименования. Ли Ричмонд совершенно завладел моим вниманием и странным образом околдовал меня. Выпросите, возьмите или похитьте его незамедлительно, прочтите также «мемуары Уилберфорса», немногословный рассказ о короткой, бедной событиями жизни, но мне ее не забыть никогда, и книга эта хороша не столько своим слогом или описанными там событиями, сколько понятием, которое дает о даровитом, молодом, истинно верующем христианине». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей, 1836 год).
 
 
 
«20 февраля
 
Как же я буду жить без вас? Надолго ли нам предстоит расстаться? Чем мы провинились, что нас лишают общества друг друга? Непроницаемая роковая тайн Я так желаю быть вблизи от вас, ибо мне представляется, что два-три дня или неделя-другая, проведенные подле вас, меня бы бесконечно укрепили в тех духовных радостях, которые я так недавно стала открывать. Вы первая наставили меня на этот путь, который я нащупываю столь неверною стопой; теперь я не смогу иметь вас подле себя и буду совершать его в печальном одиночестве, За что нас разлучают? Вне всякого сомнения, за то, что мы рискуем слишком полюбить друг друга и, позабыв Создателя, творить кумира из его созданий. Вначале я была не в силах сказать: «да будет воля Твоя!» Все мое существо восстало, но я знала, что это дурное чувство. Сегодня утром, оставшись ненадолго в одиночестве, я страстно молилась о том, чтобы Господь дал мне силы всецело ввериться Ему и творить Его волю, даже если возложенное Им будет не в пример суровей Нынешнего разочарования, и с той минуты я ощутила большее спокойствие и смирение, а следовательно, и счастье. В прошлое воскресенье я открыла Библию в очень подавленном состоянии духа, но, когда стала читать, мной понемногу овладело чувство, не посещавшее меня на протяжении долгих-долгих лет, такое сладкое и умиротворенное, какое приходило только в раннем детстве, когда, стоя воскресными вечерами у открытого окна, я читала жизнеописание одного французского аристократа, достигшего самой высокой и беспорочной святости со времен первохристианских мучеников». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей, 1837 год).
 
 
 
***
 
 
 
Из письма Роберта Саути к Шарлотте Бронте, в котором авторитетный поэт того времени указывает на место женщины в литературном мире:
 
«<…> Я пытаюсь судить о том, что вы такое, на основании вашего письма, по-моему очень искреннего, но, как мне кажется, подписанного не настоящим вашим именем. Как бы то ни было, и на письме и на стихах лежит один и тот же отпечаток, и я легко могу понять то состояние души, которым они продиктованы... Вы обращаетесь ко мне не за советом, как вам распорядиться вашими талантами, но просите их оценить, а между тем мое суждение, возможно, стоит очень малого, а совет, может быть, дорог. Вы несомненно и в немалой степени одарены «способностью к стихосложению», как говорит Вордсворт. Я называю ее так отнюдь не с целью умалить эту способность, но в наше время ею обладают многие. Ежегодно публикуются бесчисленные поэтические сборники, не возбуждающие интереса публики, тогда как каждый такой том, явись он полстолетия тому назад, завоевал бы славу сочинителю. И всякий, кто мечтает о признании на этом поприще, должен быть, следственно, готов к разочарованиям.
Однако вовсе не из видов на известность — ежели вы дорожите собственным благополучием — вам нужно развивать свой поэтический талант. Хоть я избрал своей профессией литературу и, посвятив ей жизнь, ни разу не жалел о совершенном выборе, я почитаю своим долгом остеречь любого юношу, который просит у меня совета или поощрения, против такого пагубного шага. Вы можете мне возразить, что женщинам не нужно этих упреждений, ибо им не грозит опасность. В известном смысле это справедливо, однако и для них тут есть опасность, и мне со всей серьезностью и всем доброжелательством хотелось бы о ней предупредить вас. Позволяя себе постоянно витать в эмпиреях, вы, надо думать, развиваете в себе душевную неудовлетворенность и точно так же, как вам кажутся пустыми и бесцельными вседневные людские нужды, в такой же мере вы утратите способность им служить, не став пригодной ни к чему иному. Женщины не созданы для литературы и не должны ей посвящать себя. Чем больше они заняты своими неотложными обязанностями, тем меньше времени они находят для литературы, пусть даже в качестве приятного занятия и средства к самовоспитанию. К этим обязанностям вы не имеете пока признания, но, обретя его, все меньше будете мечтать о славе. Вам не придется напрягать свою фантазию, чтоб испытать волнение, для коего превратности судьбы и жизненные огорчения — а вы не избежите их, и так тому и быть, — дадут вам более, чем нужно, поводов.
Не думайте, что я хочу принизить дар, которым вы наделены, или стремлюсь отбить у вас охоту к стихотворству. Я только призываю вас задуматься и обратить его себе на пользу, чтоб он всегда был вам ко благу. Пишите лишь ради самой поэзии, не поддаваясь духу состязания, не думая о славе; чем меньше будете вы к ней стремиться, тем больше будете ее достойны и тем верней ее, в конце концов, стяжаете. И то, что вы тогда напишете, будет целительно для сердца и души и станет самым верным средством, после одной только религии, для умиротворения и просветления ума. Вы сможете вложить в нее свои наиболее возвышенные мысли и самые осмысленные чувства, чем укрепите и дисциплинируете их. Прощайте, сударыня. Не думайте, что я пишу так потому, что позабыл, каким был в молодости, — напротив, я пишу так потому, что помню себя молодым. Надеюсь, вы не усомнитесь в моей искренности и доброте моих намерений, как бы плохо ни согласовалось сказанное мной с вашими нынешними взглядами и настроением: чем старше будете вы становиться, тем более разумными будете считать мои слова. Возможно, я лишь незадачливый советчик, и потому позвольте мне остаться вашим искренним другом, желающим вам счастья ныне и в грядущем Робертом Саути».
 
 
 
По свидетельству Элизабет Гаскелл, несколько лет спустя, когда сама миссис Гаскелл гостила у Шарлотты Бронте в пасторате, сын Роберта Саути Катберт Саути прислал Шарлотте Бронте записку с просьбой разрешить привести это письмо в биографии отца, Шарлотта заметила:
 
«Мистер Саути прислал мне доброе, чудесное письмо, правда, немного строгое, но мне оно пошло на пользу».
 
 
 
Письмо Шарлотты Бронте к Роберту Саути, написанное ею ему в ответ по получении предыдущего письма:
 
«16 марта
 
Сэр, я не в силах успокоиться, пока вам не отвечу, и даже с риском показаться несколько навязчивой решаюсь беспокоить вас еще раз. Но мне необходимо высказать вам благодарность за добрый и мудрый совет, который вы благоволили дать мне. Я и не мнила получить такой ответ — и столь заботливый по тону, и столь возвышенный по духу, но лучше умолчать о моих чувствах, чтоб вы не заподозрили меня в бессмысленной восторженности. Прочтя ваше письмо впервые, я испытала только стыд и сожаление из-за того, что мне достало дерзости обеспокоить вас своими неумелыми писаниями. При мысли о бесчисленных страницах, исписанных мной. Тем, что лишь недавно доставляло мне такую радость, а ныне лишь одно смущение, я ощутила, как мучительно пылают мои щеки. По кратком размышлении я перечла письмо еще раз, и мне все стало ясно и понятно. Вы мне не запрещаете писать, не говорите, что в моих стихах нет никаких достоинств, и лишь хотите остеречь меня, чтоб ради вымышленных радостей — в погоне за известностью, в себялюбивом состязательном задоре — я безрассудно не пренебрегла своими неотложными обязанностями. Вы мне великодушно разрешаете писать стихи, но из любви к самим стихам и при условии, что я не буду уклоняться от того, что мне положено исполнить, ради единственного, утонченного, поглощающего наслаждения. Боюсь, сэр, что я вам показалась очень недалекой. Я понимаю, что мое письмо было сплошной бессмыслицей с начала до конца, но я нимало не похожа на праздную мечтательную барышню, образ которой встает из его строк. Я старшая дочь священника, чьи средства ограничены, хотя достаточны для жизни. Отец истратил на мое образование, сколько он мог себе позволить, не обездолив остальных своих детей, и потому по окончании школы я рассудила, что должна стать гувернанткой. В качестве каковой я превосходно знаю, чем занять и мысли, и внимание, и руки, и у меня нет ни минуты для возведения воздушных замков. Не скрою, что по вечерам я в самом деле размышляю, но я не докучаю никому рассказами о том, что посещает мою голову. Я очень тщательно слежу за тем, чтоб не казаться ни рассеянной, ни странной, иначе окружающие могут заподозрить, в чем состоят мои занятия. Следуя наставлениям моего отца, который направлял меня с самого детства в том же разумном, дружелюбном духе, каким проникнуто ваше письмо, я прилагала все усилия к тому, чтобы не только прилежно выполнять все, что вменяют женщинам в обязанность, но живо интересоваться тем, что делаю. Я не могу сказать, что совершенно преуспела в своем намерении, — порой, когда я шью или даю урок, я бы охотно променяла это дело на книгу и перо в руке, но я стараюсь не давать себе поблажки, и похвала отца вполне вознаграждает меня за лишения. Позвольте мне еще раз от души поблагодарить вас. Надеюсь, что я больше никогда не возмечтаю видеть свое имя на обложке книги, а если это все-таки случится, достанет одного лишь взгляда на письмо от Саути, чтобы пресечь это желание. С меня довольно той великой чести, что я к нему писала и удостоилась ответа. Письмо его священно, и, кроме моего отца, сестер и брата, никто и никогда не сможет лицезреть его. Благодарю вас вновь. Поверьте, больше ничего подобного не повторится. Если мне суждено дожить до старости, то даже через тридцать лет я буду вспоминать это словно счастливый сон. Вы заподозрили, что под моим письмом стоит придуманный мной псевдоним, но это мое подлинное имя, и потому подписываюсь вновь
 
Шарлотта Бронте.
 
Простите меня, ради Бога, сэр, за то, что я к вам обратилась вновь. Я не могла сдержаться и не высказать, как я вам благодарна, к тому же мне хотелось вас заверить, что ваш совет не пропадет втуне, как мне ни будет грустно и тяжко следовать ему вначале вопреки душевной склонности
 
Ш. Б.»
 
 
 
Ответ Роберта Саути на это письмо был таким:
 
«Кезуик 22 марта 1837
 
Сударыня,
своим письмом вы мне доставили большую радость, и я бы не простил себе, если бы не сказал вам это. Вы приняли мои советы с добротой и уважительностью, какими, они были продиктованы. Позвольте мне присовокупить к ним просьбу. Если вам доведется посетить Озерный край, пока я здесь живу, дайте мне знать — мне бы хотелось с вами познакомиться. Впоследствии вы будете лучше думать обо мне, ибо поймете, что мысли мои направлялись не суровостью и мрачностью, а только опытом и жизненными наблюдениями. По Божьей милости, мы можем совершенствовать свою способность управлять собой, что важно и для нашего благополучия, и еще более — для блага наших близких. Не позволяйте себе слишком бурного волнения чувств и сохраняйте ясный ум (наилучшее, что можно посоветовать вам также и для вашего здоровья), тогда и нравственное, и духовное развитие вашей личности не будет отставать от ваших интеллектуальных дарований. Да хранит вас Бог, сударыня. Прощайте и поверьте, что вы имеете истинного друга в лице
 
Роберта Саути».
 
 
 
***
 
 
 
«Я снова в Дьюсбери и занимаюсь тем же, что и прежде: учу, учу, учу... Когда же вы вернетесь? Поспешите! Вы так давно живете в Бате, что все уже усвоили, и я ничуть не сомневаюсь, что обрели довольно аристократического лоска (ведь если мебель вощат слишком долго, становится не видно благородного рисунка дерева), и, если лоска станет еще больше, вашим Йоркширским друзьям придется слишком трудно. Воскресенье сменяется воскресеньем, а я не жду, что вы к нам постучите и мне доложат: «Пришла мисс Э.». Ах, боже мой, что за приятное событие в моей однообразной жизни! Как я хочу, чтобы оно случилось вновь! Конечно, нам придется два-три раза повидаться, чтоб растопить неловкость, образовавшуюся между нами за долгую разлуку». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей, 27 августа 1837 года).
 
 
 
По свидетельству Элизабет Гаскелл, примерно тогда же она вспоминает, что позабыла возвратить мешочек с рукоделием, который брала у Э. (Эллен Нассей – прим.), и вскоре, исправляя промах, пишет:
 
«Эти провалы памяти со всею несомненностью свидетельствуют о том, что лучшая моя пора уже прошла».
 
 
 
«Как бы мне ни хотелось приехать к вам перед рождественскими праздниками, это невозможно: не раньше, чем через долгих три недели смогу я оказаться под родимым кровом и подле своей утешительницы. Если бы я всегда могла жить вместе с вами и вместе с вами читать Библию, если бы наши уста одновременно припадали к единому источнику любви, я верю и надеюсь, что могла бы измениться к лучшему, — стать много лучше, чем позволяют мои нынешние ускользающие мысли, мое дурное сердце, чуждое духовному и отзывающееся на плотское. В мечтах я часто строю планы, как хорошо было бы поселиться вместе и помогать друг другу укрепляться в жертвенности, этом священном ревностном служении, в котором столько преуспели первые святые Господа. У меня слезы наворачиваются на глаза, когда я сравниваю это счастье, сулящее награду в небесах, с тем, как огорчительно живу сегодня, терзаемая страхом, что так и не узнаю настоящее раскаяние, нетвердая в делах и помышлениях, стремящаяся к благочестию, которого мне не достигнуть никогда, нет, никогда, пронзаемая мыслью, что мрачные доктрины кальвинистов справедливы, — словом, довольно мне подумать о духовной смерти, чтоб ощутить уныние. И если для спасения необходимо совершенство христианина, мне не видать спасения: ведь у меня не сердце, а котел греховных мыслей; решаясь совершить какой-нибудь поступок, я часто забываю обратиться к Искупителю, чтоб он меня направил на путь истинный; я и молиться не умею и не способна посвятить себя великой цели и творить добро. Я только и ищу что наслаждения, стараясь удовлетворить свои желания, Я забываю Бога, как Богу не забыть меня? А между тем я сознаю величье Иеговы, мне внятно совершенство Его заповеди, меня пленяет чистота христианского учения, — я верно мыслю, но живу чудовищно». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей, 1837 год).
 
 
 
«<…> Боюсь, что вы меня сочтете нерадивой из-за того, что я не написала вам давным-давно, как обещала, но у меня есть достаточно серьезное и огорчительное оправдание — почти тотчас после моего возвращения домой с нашей бедной старой Табби случилось несчастье. Отправившись в деревню с поручением, она поскользнулась на обледенелой, крутой улице и упала. Было уже темно, падения ее никто не заметил, она лежала, пока ее стоны не привлекли внимания случайного прохожего. После чего ее отнесли в аптеку, где выяснилось, что у нее сильнейший вывих и перелом ноги. Из-за отсутствия хирурга никаких мер нельзя было принять до шести утра. Сейчас она лежит у нас дома, и состояние ее тревожно и опасно. Мы, разумеется, всем этим очень опечалены, ибо видим в ней члена семьи. С тех пор мы, можно сказать, остались без прислуги, лишь время от времени наведывается девушка, которая выполняет кое-какую грязную работу, но постоянную служанку мы еще не подыскали, и потому на наши плечи пали все домашние заботы и, в придачу, уход за больной Табби. Учитывая происшедшее, я не прошу вас о приезде, хотя бы до тех пор, пока не станет ясно, что опасность миновала, иначе я бы показала себя великой эгоисткой. Энн торопила меня с написанием этого письма, но остальным хотелось подождать и посмотреть, не примут ли дела более благоприятный оборот, и потому я все откладывала эту весть, ибо мне очень не хотелось отказывать себе в долгожданном удовольствии видеть вас. Однако, памятуя ваши слова о том, что вы препоручаете решение о поездке высшей воле и покоритесь ей, каким бы оно ни было, я сочла своим долгом также покориться и не роптать, — как знать, быть может, все и к лучшему. Я стала опасаться, что в эту суровую зимнюю пору поездка вам могла быть не в радость, пустоши могло бы завалить снегом, и вам было бы трудно выбраться отсюда. После такого разочарования я больше никогда не буду предвкушать какую-либо радость и твердо на нее рассчитывать, — все происходит так, как будто между нами стоит рок. Я не достойна вас, и лучше вам не осквернять себя подобной дружбой. Я бы очень настаивала на вашем приезде, но у меня явилась мысль, что, если Табби умрет в вашем присутствии, я себе этого не прощу. Нет, этой поездке не бывать, воспоминание о ней тысячу раз в день пронзает меня болью, язвит и наполняет горечью. Я не единственная, кто ее испытывает. Мы все вас ожидали с нетерпением. Отец сказал, что очень одобряет нашу дружбу и очень бы желал, чтобы она длилась всю мою жизнь». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей, декабрь 1837 года).
 
 
 
«Хоуорт 9 июня 1838
 
Мэри и Марта, которые провели в Хоуорте несколько дней и сегодня покидают нас, привезли мне пачку ваших писем. Заметили ли вы, когда отправлено мое письмо? Как вы знаете, я уже должна была быть в Дьюсбери Мур, где оставалась, сколько хватало сил, пока не поняла, что это стало для меня опасно. Мое здоровье, и душевное и телесное, пришло в совершенное расстройство, и врач, чьего совета я испрашивала, велел мне поспешить домой, если мне дорога жизнь. Так я и поступила, и перемена и взбодрила и успокоила меня; нынче, как мне кажется, я уже нахожусь на пути к выздоровлению. Вы с вашим ровным, спокойным нравом не можете вообразить себе, что испытывает замученное существо, вроде того, что пишет вам сейчас, когда после долгих дней психических и физических страданий на него нисходит нечто вроде умиротворения. Здоровье Мэри оставляет желать лучшего: дыхание прерывистое, боль в груди, частые приступы лихорадки. Не могу сказать, как больно видеть мне все то, что слишком живо мне напоминает двух моих сестер, которых не могли спасти никакие чудеса медицины. Марта чувствует себя прекрасно и во все время своего пребывания в Хоуорте ощущает прилив веселости, что делает ее неотразимой. Не могу писать дальше, так как вокруг меня подняли ужасный шум: Мэри играет на фортепьяно, Марта без умолку щебечет, а стоящий перед ней Брэнуэлл хохочет, заразившись ее оживлением». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей).
 
 
 
Письмо Шарлотты Бронте ее подруге Эллен Нассей, где Шарлотта объясняет Эллен причины ее отказа брату подруги Генри Нассею, который сделал ей брачное предложение:
 
«12 марта 1839
 
Я ощущаю к нему дружеское расположение, ибо он приветливый, благожелательный человек, но не питаю, да и не могу питать, той пламенной привязанности, которая рождала бы желание пойти на смерть ради него, но если я когда-нибудь и выйду замуж, то буду чувствовать не меньшее восхищение своим супругом. Можно поставить десять против одного, что жизнь не предоставит мне другого такого случая, но n’importe (Не важно (фр., искаж.) — прим.). К тому же он так мало меня знает, что вряд ли сознает, кому он пишет. Какое там! Он бы, наверное, испугался, увидев будничные проявления моей натуры, и, вне сомнения, решил бы, что это романтическая, дикая восторженность. Я не могла бы целый день сидеть с серьезной миной перед мужем. Мне захотелось бы смеяться, и дразнить его, и говорить все, что мне в голову придет, без предварительных обдумываний. Но если бы он был умен и ощущал ко мне любовь, малейшее его желание значило бы для меня больше, чем целый мир».
 
 
 
«15 апреля 1839
 
Я не могла вам написать тогда, когда вы просили, потому что как раз в эти дни мы собирали в дорогу Энн. Бедное дитя! В прошлый понедельник она уехала от нас, причем совсем одна, без всякого сопровождения. Она сама так захотела, полагая, что лучше справится и соберется с мужеством, если будет полагаться лишь на собственные силы. Мы уже получили от нее письмо. Она выражает совершенное удовлетворение всем увиденным и пишет, что миссис N. чрезвычайно добра; на ее попечении находятся двое старших детей, все прочие пребывают еще в детской, с которой она не будет иметь ничего общего... Надеюсь, что она справится. Вы не можете представить себе, какие разумные, толковые письма пишет это дитя, но устного общения я несколько побаиваюсь. Я опасаюсь, как бы миссис N. не показалось, будто у Энн врожденное расстройство речи. Я также нахожусь в поисках «места» как получившая расчет горничная, талант которой я, кстати сказать, недавно обнаружила в себе; оказывается, я превосходно убираю, чищу печи, стелю постели, убираю комнаты и делаю все остальное. Так что, если у меня ничего не получится, можно обратить свои усилия в эту сторону, буде найдется кто-нибудь такой, кто пожелает мне назначить хорошее вознаграждение за малые усилия. Кухаркой быть я не согласна — терпеть не могу готовить. Нянькой или камеристкой я также не желаю быть, и еще меньше — компаньонкой, не соглашусь я также быть модисткой, шляпницей или поденщицей, которой достается черная работа. Нет, только горничной... Что касается моего посещения Дж., я еще не получила приглашения, но даже если получу, то откажусь, хотя считаю, что это величайшая жертва с моей стороны, однако я почти решилась на нее, при том, что общество всех Т. — одно из самых животворных удовольствий, мне известных. Прощайте, дорогая моя Э., и поклонитесь остальным.
 
P.S. Вычеркните слово «дорогая», это фальшь. Что толку в заверениях? Мы с вами довольно знаем и любим друг друга, и больше ничего не требуется». (Из писем Шарлотты Бронте к Эллен Нассей).
 
 
 
 
 
 
----------------------------------------------------
[1] Здесь и далее фрагменты из писем Шарлотты Бронте приведены по следующему изданию: Гаскелл Э. Жизнь Шарлотты Бронте. Ч. I, гл. VIII; Ч. II, гл. XIV // Бронте Э. Грозовой Перевал: Роман; Стихотворения. – М.: Худож. лит., 1990. – С. 314 – 353. — (Сестры Бронте. Кн. 3). Перевод с англ. Т. Казавчинской. (Орфография перевода сохранена). Дальнейшие примечания даны по указанному источнику.
© Митрофанова Екатерина Борисовна, 2009 |