По возвращении в Гаворт Шарлотта всецело погрузилась в работу над новым романом. Дни напролет проводила она в своей комнате, задумчиво склонившись над письменным столом и быстро занося на бумагу свои заветные мысли, ежеминутно складывающиеся в абзацы, ежечасно — в главы:
«<...>Знак будущей жизни нам дается. Кровью и огнем, когда надобно, начертан бывает этот знак. В крови и огне мы его постигаем. Кровью и огнем окрашивается наш опыт. Страдалец, не лишайся чувств от ужаса при виде огня и крови. Усталый путник, препояшь свои чресла; гляди вверх, ступай вперед. Паломники и скорбящие, идите рядом и дружно. Темный пролег для многих путь посреди житейской пустыни; да будет поступь наша тверда, да будет наш крест нашим знамением. Посох наш — обетования того, чье «слово право и дела верны», упованье наше — промысел того, кто «благоволением, как щитом, венчает нас», обитель наша — на лоне его, чья «милость до небес и истина до облаков» и высшая наша награда — царствие небесное, вечное и бесконечное. Претерпим же все, что отпущено; снесем все тяготы, как честные солдаты; пройдем до конца наш путь, и да не иссякнет в нас вера, ибо нам уготована участь славнейшая, нежели участь победителей: «Но не ты ли издревле господь бог мой, Святый мой? Мы не умрем»<...>»[1].
Шарлотта подняла от бумаги застланный слезами взор. Ее вновь и вновь охватывала горячая тоска по тем, кто еще недавно был так близко, и кого столь отчаянно недоставало ей теперь.
Когда-то ей уже доводилось ощутить на себе поистине невыносимое бремя одиночества. Это случилось много лет назад, когда она вторично оказалась в брюссельском пансионе, куда она на этот раз прибыла уже в качестве учительницы. Во время Les grandes vacances[2], когда все остальные преподаватели и ученицы разъехались кто по домам, кто на курорт, Шарлотта осталась в пансионе практически в полном одиночестве, если не считать поварихи и мадемуазель Бланш – одной из наставниц, которая была Шарлотте особенно неприятна. Шарлотта около пяти недель пробыла совсем одна в чужом городе без всякого общества. Как остро недоставало ей тогда ее любимых сестер! Как горячо тосковала она по родным и близким людям!
Тогда, не выдержав бремени одиночества, Шарлотта тяжело заболела и слегла. Немного оклемавшись, она стала часто без всякой цели бродить по городу. Когда ее отчаяние достигло своего предела, Шарлотта, проходя мимо католического собора святой Гудулы, поддалась своему безрассудному порыву и вошла внутрь. Это было неслыханным поступком для дочери англиканского пастора, воспитанной в протестантской вере. Но уже верхом безумства стало то, что последовало далее. Обезумевшая от невыразимой тоски и одиночества, Шарлотта решилась исповедоваться у католического священника! Она сама была настолько ошеломлена своим поступком, что, возвратившись в пансион, подробно описала это необычайное происшествие в письме к своей сестре Эмили.
В то время сестры были живы и здоровы. Теперь все иначе. Шарлотте уже некому поведать свою неизбывную печаль и тоску. Тогда она вернулась домой и снова попала в окружение своих любимых родных. Теперь ничего подобного уже не случится. Это одиночество уже другого свойства – и оно по-настоящему страшно.
Но в распоряжении Шарлотты по-прежнему имеются перо и бумага. Ее героиня Люси, так же, как в свое время и она сама, осталась практически совсем одна в чужом городе, где никому нет дела ни до самой бедной иностранки, ни до ее душевных терзаний. Люси впадает в отчаяние, бесцельно бродит по городу и однажды обнаруживает, что оказалась на пороге храма… В тот момент ей не было дела до того, что это за храм. Она вошла и исповедалась иноверному священнику…
…Неиссякаемый поток мыслей Шарлотты был внезапно прерван несколько робким, но настойчивым стуком в дверь. Получив приглашение войти, в комнате появился мрачный и нелюдимый викарий достопочтенного Патрика Бронте преподобный Артур Белл Николлс. В руках он держал поднос с чашечкой чая, от которого исходил восхитительный аромат мяты, и со свежим яблочным пирогом.
— Мистер Николлс? — удивилась Шарлотта.
— Извините, что побеспокоил вас, — поспешил объясниться вошедший, — но вы за целый день ничего не ели. Вам следует подкрепиться прежде, чем продолжать работу.
— Но почему вы не подослали ко мне Марту, а явились сами? — спросила дочь пастора, изумляясь нелепости происходящего все больше и больше. Подумать только! Сам гордый и, как ей всегда казалось, несколько надменный викарий снизошел вдруг до того, что по собственной воле исполняет теперь обязанности прислуги.
— У Марты сегодня выходной, и она отправилась в Кейлей навестить своих знакомых, — ответил мистер Николлс, аккуратно поставив поднос на тумбочку у кровати пасторской дочери. — Прошу вас, выпейте чаю, покуда он не остыл.
— Ах да... я совсем забыла о том, что у Марты выходной... — проговорила Шарлотта с некоторой озадаченностью. — Но сейчас не время для чая, — заметила она, устремив испытывающий взор на своего угрюмого собеседника. — Ведь мой отец еще не звонил в колокольчик, возвещая о том, что пора спускаться? Не так ли, сударь?
— Время уже настало, — заверил ее Артур Белл Николлс, — но ваш отец теперь изволит почивать. Я не решился будить его.
Шарлотта невольно улыбнулась. Это была ее первая улыбка подаренная замкнутому в себе неказистому викарию за те несколько лет, которые он провел в кругу их семьи.
— Вам нужно побольше отдыхать, — с неожиданной покровительственностью произнес мистер Николлс. — Вы трудитесь целыми днями и совсем не щадите своих сил.
— Вы так полагаете? — спросила пасторская дочь с печальным вздохом. — А разве вам есть до этого дело, сэр? Вам ведь вовсе не нравится моя работа. Помнится, вы даже частенько позволяли себе открыто смеяться над моими сочинениями. Или вы вообразили, что я была настолько не в себе, что не замечала ваших насмешек?
Викарий исподлобья взглянул на дочь своего патрона; в этом угрюмом взгляде выражалась глубокая боль и обида.
— Вы недолюбливаете меня... я знаю! — проговорил он в порыве отчаяния. — Конечно же, ни моя невзрачная внешность, ни мои своеобразные грубые манеры, ни мой скверный взбалмошный нрав — ничто не может внушить вам симпатии ко мне! Но вы ошибаетесь, полагая, что я не уважаю ваш труд. Напротив — я с удовольствием прочел ваши романы.
— Неужели? — с сарказмом заметила Шарлотта. — Вероятно, именно тем самым удовольствием, что вы получаете от их прочтения, объясняется та неслыханная дерзость, с которой вы о них отзываетесь?
— Я раздражаюсь помимо своей воли. Это случается вовсе не потому, что мне не нравятся ваши произведения, скорее, как раз наоборот — потому, что слишком нравятся. Изо дня в день я вижу вас за работой и с несказанной горечью замечаю, что этот изнурительный труд постепенно высасывает все ваши силы. Мне больно смотреть, как вы днями и ночами просиживаете в своей комнате за этим неблагодарным занятием, и я срываюсь. Прошу вас, простите меня и забудьте о тех глупостях, которые я позволял себе высказывать сгоряча, — в осипшем голосе Артура Белла Николлса чувствовалось необыкновенное волнение и подлинное раскаяние.
— Так, стало быть, вы и в самом деле считаете это занятие неблагодарным? — с горечью заключила пасторская дочь. – Значит, по-вашему, результаты моих трудов не оправдывают затраченных усилий? В таком случае, должна вас разочаровать: я придерживаюсь иного мнения на этот счет.
— Я лишь хотел сказать, что постоянная работа безжалостно изматывает вас, стремительно загоняя вас в тупик. В Священном Писании говорится, что сам Господь Бог создавал Небо и землю в течение шести дней, на седьмой же Он позволил себе отдых в упоительном созерцании плодов своих деяний. И, если вы не последуете Его примеру и не оставите хотя бы на время свои творения, они, в конце концов, погубят вас, а я этого не переживу!
— Никогда бы не подумала, что вы можете так обо мне беспокоиться, мистер Николлс! — произнесла Шарлотта. В тоне ее, однако, не ощущалось уже той подчеркнутой язвительности, которой она стремилась попотчевать незадачливого викария в начале разговора и которую довольно успешно сохраняла практически на всем его протяжении.
— Да, могу! — взволнованно ответил Артур Белл Николлс. — Если бы вы только знали, как я о вас беспокоюсь!.. Однако чай уже почти остыл, — поспешил добавить он. — Прошу вас, выпейте эту чашку и отведайте пирога. Не хочу кичиться своими кулинарными способностями, но, как мне показалось, этот пирог получился достаточно вкусным, потому я и осмелился предложить его вам.
Пасторская дочь устремила на викария взгляд, исполненный удивления, смешанного с невыразимой благодарностью.
— Так, значит, вы сами его испекли? — в радостном волнении спросила она. — Испекли для меня?
— Ну да, — ответил он, смущенно потупив взор. — Чего же здесь такого сверхъестественного?
— Спасибо, — тихо промолвила Шарлотта, тронутая подобным вниманием до глубины души.
— Вам не за что меня благодарить, — возразил Артур Белл Николлс. — Это самое малое, что я мог сделать для вас, дорогая мисс Бронте.
Они смотрели друг на друга так долго, как только позволяли законы приличия и собственная стыдливость скромного викария и наделенной всеми возможными добродетелями пасторской дочери. Как будто они видели друг друга впервые; во всяком случае, для Шарлотты Бронте, можно сказать, так оно и было: она в первый раз увидела этого дотоле неприятного ей человека в столь неожиданном благородном свете.
— Ну что же, — мягко произнес мистер Николлс, — я, пожалуй, пойду. Скоро проснется ваш почтенный батюшка. Мне нужно подготовить для него отчет о наших приходских делах. Желаю вам доброго вечера, дорогая мисс Бронте.
Он медленно двинулся к двери, явно желая отсрочить момент расставания, но не находя для этого предлога.
— Артур! — робко окликнула его Шарлотта; она могла позволить себе обратиться к нему по имени, так как по своему положению они были на равных — в этом состояла неоспоримая привилегия простого викария перед состоятельными лондонскими друзьями Шарлотты Бронте, обращение к которым было сопряжено с непременным употреблением дежурных приставок «мистер, мисс и миссис».
Артур Белл Николлс остановился и оглянулся.
— Если вам захочется поговорить со мной, можете прийти сюда снова. Заходите, когда пожелаете. Я буду рада видеть вас.
© «Роковая тайна сестёр Бронте», Екатерина Митрофанова
__________________
[1] Цит. по: Бронте Ш. «Городок» /«Villette» (1851 - 1852)/. Глава 38. Туча. - Нальчик: Эль-Фа, 1997. С. 465. (Пер. с англ. Л. Орел, Е. Суриц).
[2] Летние каникулы продолжительностью от пяти до восьми недель (фр.).
---Конец ознакомительного фрагмента---
Роман в полной версии (бумажная книга) можно прочитать здесь:
Лабиринт http://www.labirint.ru/books/425447/
Combook https://www.combook.ru/product/10924775/
My-shop https://my-shop.ru/shop/books/1804888.html?partner=6257
