У.-М. ТЕККЕРЕЙ
ИЗ КНИГИ «ЗАМЕТКИ О РАЗНЫХ РАЗНОСТЯХ»[1]
...С тем же чувством, с каким я созерцал незавершенную картину своего друга, чудесного художника, мне думается, многие читатели приступят к чтению последних Строк, начертанных рукой Шарлотты Бронте. Кто из десятков тысяч, узнавших ее книги, не слышал о трагедии ее семьи и не оплакивал ее участь, ее безвременную горькую кончину? И кто не стал ей другом, не восхитился благородным языком писательницы, пламенной любовью к правде, отвагой, простотой, непримиримостью ко злу, горячим состраданием, высоким религиозным чувством, благочестием, а также — как мне лучше выразиться? — страстным сознанием своего женского достоинства? Что за история у этой семьи поэтов, уединенно живших среди мрачных северных пустошей! Как рассказывает миссис Гаскелл, в девять часов вечера, после общей молитвы их опекун и родоначальник отправлялся на покой, и три молоденькие девушки: Шарлотта, Эмили и Энн — Шарлотта всегда была для младших «другом, заменившим мать, и попечительницей», — три поэтессы, как взбудораженные лесные звери, начинали «кружить по гостиной», «плести» свои чудесные истории, делиться планами и замыслами, мечтать о том, что ждет их в будущем.
В один из последних дней 1854 года Шарлотта Николс грелась у камина, прислушиваясь к вою ветра за окном, и вдруг сказала мужу: «Если бы мы не сидели тут вдвоем, я бы, наверное, сейчас писала». И, бросившись наверх, вернулась с рукописью — началом новой книги и стала читать ее вслух. Когда она закончила, ее супруг заметил: «Критики скажут, что ты повторяешься». — «Я это переделаю, — возразила она, — я по два, по три раза принимаюсь за роман, прежде чем остаюсь довольна». Но этому не суждено было свершиться. Дрожащей маленькой руке больше не суждено было писать. Остановилось сердце, воспрянувшее для любви и счастья и трепетавшее в предвестье материнства. Этой бесстрашной ревнительнице и заступнице правды, горячей и нетерпеливой обличительнице зла пришлось оставить жизненные схватки и боренья, сложить с себя сверкающую сталь и удалиться в те пределы, где даже праведному гневу cor ulterius nequit lacerare[2], где правда совершенна и больше не нужна война.
О Бронте я могу сказать лишь vidi tantum[3]. Впервые я увидал ее в ту пору, когда едва пришел в себя после болезни, от которой не надеялся уже оправиться. Помню трепетное, хрупкое создание, маленькую ладонь, большие честные глаза. Пожалуй, главной чертой ее характера была пылкая честность. Помнится, она дважды призывала меня к ответу за то, в чем усмотрела отступление от принципов. Однажды мы поспорили о Филдинге, и она мне выговаривала. Ей была свойственна чрезмерная поспешность в выводах. Я был не в силах удержаться от улыбки, читая те отрывки в «Биографии», где обсуждается мой нрав и образ действий. Составив мнение о человеке, и мнение порой неверное, она выстраивала целые теории о его характере. Хоть лондонская жизнь была ей внове, она вошла в нее, ничуть не поступившись своим независимым, неукротимым духом, она творила суд над современниками, с особой чуткостью улавливая в них заносчивость и фальшь. Слова и действия ее любимцев не отвечавшие придуманному идеалу, будили в ней негодование. Я часто находил, что она опрометчива в своих суждениях о лондонцах; впрочем, и город, надо полагать, не любит, чтобы его судили. Мне виделась в ней крохотная, суровая Жанна д’Арк, идущая на нас походом, чтоб укорить за легкость жизни, легкость нравов. Она мне показалась очень чистым, возвышенным и благородным человеком. В ее душе всегда жило великое, святое уважение к правде и справедливости. Такой она предстала передо мной в наших недолгих беседах. Задумавшись об этой благородной, одинокой жизни, о ее страсти к правде, о долгих-долгих вечерах, исполненных неистовой работы, озарений, вспышек воображения, рождающего сонмы образов, минут уныния, подъемов духа и молитв, вникая в эту отрывочную поневоле, невероятно трогательную, упоительную повесть сердца, бившегося в хрупком теле, повесть души, что обитала, как и мириады прочих, на этой огромной (огромной ли?) планете, на этой песчинке, затерявшейся в безбрежном мире Божьем, мы ощущаем изумление перед «сегодня» и трепет перед днем грядущим, когда все то, что мы сейчас лишь смутно различаем, предстанет перед нами в ясном свете. Читая этот незаконченный отрывок, я думал обо всем, что в нем осталось ненаписанным. Есть ли оно где-нибудь и если есть, то где? Откроется ли вновь последняя страница, доскажет ли писательница свою историю? Сумеет ли она там где-то дописать рассказ о бедах и тревогах юной Эммы? И выйдет ли Титания со всей своей веселой свитой в зеленый лес, усеянный цветами, под яркое сиянье летних звезд?
Мне вспоминается, с каким восторгом, удивлением и радостью читал я «Джейн Эйр», которую прислал мне незнакомый автор — ни имя его, ни пол не были известны. Какие чары источала эта книга! Хотя мне нужно было торопиться с собственной работой, я был не в силах оторваться от этих толстых папок, пока не дочитал их до конца. Сотни людей, подобно мне, полюбивших эту книгу, признавших в ней гениальное творение большого мастера, со скорбным чувством, вниманием и интересом прочтут эти последние, неполные страницы, вышедшие из-под того же благородного пера, что и «Джейн Эйр».
1863
(© Перевод с англ. Казавчинская Т., 1990 г.)
----------------------------------------------------
[1] Теккерей У.-М. Из книги «Заметки о разных разностях» // Бронте Э. Грозовой Перевал: Роман; Стихотворения. – М.: Худож. лит., 1990. – С. 308 – 310. — (Сестры Бронте. Кн. 3). Перевод с англ. Т. Казавчинской. (Орфография перевода сохранена).
[2] Страданьям сердца здесь предел положен (лат.). Эпитафия на могиле Дж. Свифта.
[3] Я столько видел (лат.).
