УЧИТЕЛЬ И УЧЕНИЦА
Вошла я робко в этот круг
Вошла я робко в этот круг
(Прилежной — да, была),
Но интерес проснулся вдруг,
Признательность пришла.
Урок стал лучшей из наград,
Когда ж порой томил —
Одна улыбка, слово, взгляд
Мне придавали сил.
Он вскоре выделил меня
Из прочих школяров
Тем, что, бесстрастность сохраня,
Стал более суров.
Он был готов прощать другим.
С меня был спрос иной:
Уж тут он был непримирим
К оплошности любой.
Кто с ним не попадал впросак! —
Все было пустяки.
Но каждый мой неверный шаг
Он принимал в штыки.
Когда болезнь давала мне
В занятьях перерыв,
Он становился строг вдвойне,
Вдвойне нетерпелив.
Раз он застал меня в бреду —
Болезнь была трудна.
Он отвратил тогда беду,
Сказав: «Ты жить должна.
У нас с тобою долгий путь.
Нам жить еще сто лет».
Мне так хотелось что-нибудь
Сказать ему в ответ.
Увы, и повести рукой
Я не могла — и все ж
Пришли уверенность, покой;
Прошли озноб и дрожь.
Я слышала его шаги
И как закрылась дверь.
Пускай хандрят мои враги
Я поживу теперь.
Болезнь прошла, как долгий сон,
И я вернулась в класс.
Так щедро улыбался он
Едва ль не в первый раз.
Урок окончен. Второпях
Все с места сорвались.
Он удержал меня в дверях
Негромким: «Джейн, вернись».
«Да, мы имеем бледный вид.
Сегодня подождем
Учить уроки. Не горит.
Продолжим завтра днем.
В сад отправляйся, отдохни.
Тебя я кликну в срок.
Укройся где-нибудь в тени.
Смотри, какой денек!»
То был и вправду день всем дням.
Сад зеленел и цвел.
Так хорошо мне было там
Средь трав, цветов и пчел.
Но вот позвал он: «Джейн, пора!»
И чуть ли не бегом
Я возвратилась со двора
В гудящий ульем дом.
Мы с ним столкнулись у дверей,
У входа в общий зал.
Казалось, взгляд его добрей,
Приветливее стал.
«Смотри, уже не так бледна.
Дела пошли на лад.
Хорошая стоит весна.
Почаще бегай в сад».
Я наверстала все в три дня.
Он оценил успех —
И вновь стал спрашивать с меня
За каждый мой огрех.
И я бывала не в чести,
Когда случался сбой —
Ведь Джейн должна была вести
Всю школу за собой.
Я не привыкла к похвалам.
Его открытый взгляд,
Что воздавал мне по делам,
Дороже был в сто крат.
Порою резкий разговор
Мне стоил горьких слез.
Но я старалась наших ссор
Не принимать всерьез.
Случалось с «царского стола»
И книгу получить.
Тогда и зависть не могла
Мне праздник омрачить.
Но вот последний смолк рожок —
Сражение прошло.
И жесткий лавровый венок
Мне увенчал чело.
Учитель, выстроив «полки»,
Меня «короновал».
И холод листьев жег виски,
Горячий лоб ласкал.
Тщеславья пульс, что спал дотоль,
Откуда-то возник.
Но затаившаяся боль
Пронзила в тот же миг.
Тот день не мог счастливым быть —
С ним подошла беда.
Ведь я должна была уплыть
Отсюда навсегда.
Чуть позже он меня саму
Позвал в свой кабинет.
И я поведала ему
Моей тоски секрет.
Он был немногословен: час
Разлуки подоспел.
Я вся слезами облилась.
Он только побледнел.
Меня позвали: «Джейн, скорей!»
Он отпустил: «Иди».
Но сам окликнул у дверей:
«Минутку погоди...
А, Джейн? Зачем такое нам?
Зачем тебя берут?
Какие испытанья там
Тебя за морем ждут?
О Господи, будь в помощь ей.
Храни ее в пути.
От грозных бурь и злых зыбей
Спаси и защити.
Ну все, пора. Теперь бегом
Беги: зовут опять.
А если нужен будет дом —
Я здесь, и буду ждать».
РАЗУМ
Нет, он не любит — я люблю;
РАЗУМ
Нет, он не любит — я люблю;
Слез обо мне не льет — я плачу.
Напрасна боль, что я терплю.
Напрасней — ставка на удачу.
Жизнь холодна, и мертв огонь:
Сам загорелся, сам затмился.
Так жегся, что попробуй тронь! —
В чуть теплый пепел обратился.
В сраженье мой желанный враг
Не вступит, как ни пожелаю.
Кто сеял этот странный злак,
Который нынче пожинаю?
Есть те, кто не имеет права Любить.
Я к ним принадлежу.
Зачем же — пред собой лукава —
Мотив надежды вывожу?
Сирена, прочь! Мой случай прост:
На чувство я не жду ответа.
И вечер не сулит мне звезд,
Как утро не сулило света.
Ты, царь мой Разум, — я могла б
Тебе служить душой бесстрастной.
Рассудок мой — мой верный раб,
Раб столь же верный, сколь несчастный.
Владыка! Нищего ума
Не бойся. Все в твоей ладони:
Жизнь, смерть, свобода и тюрьма.
Ты высоко сидишь на троне.
Пускай блаженный ветер лета
Ласкает души и тела,
Пускай любовью все согрето —
В остывшем сердце нет тепла.
Нет? Если б так! Но вот напасть:
Вновь пламя в углях шевелится.
И вновь растоптанная страсть
Наружу рвется, словно птица.
Что ж, выстою и в этот час.
Тоской не изойду могильной.
Упорствуй, ум! Я поднялась.
И завтра снова буду сильной.
Я поднимала эту ношу.
Я с нею в путь пускаюсь вновь.
И там однажды якорь брошу,
Где смерти не страшна любовь.
«ОН ВИДЕЛ БОЛЬ МОЮ...»
Он видел боль мою и как душа томима
«ОН ВИДЕЛ БОЛЬ МОЮ...»
Он видел боль мою и как душа томима
Смертельным жаром, жаждою, тоской,
Он исцелить бы мог не захотел и мимо
Прошел, отворотясь, глаза прикрыв рукой.
Порою долетал к нему чуть слышный голос —
О милости молил и звал ему вдогон.
(Бог ведает один, как я с собой боролась,
Препятствуя устам исторгнуть этот стон.)
Но он был глух и слеп, покоен как могила;
А я прозрела вдруг и как нельзя ясней
Увидела, что там я о любви просила,
Где просто никогда не ведали о ней.
Я поняла тогда: из камня мой кумир.
Сгори я тут живьем — он слова б не сказал.
Вокруг него всегда царил покой и мир.
Ни радости, ни слез не ведал мой Ваал.
Я поднялась с колен, раскаянья полна.
Я поняла, что здесь не будет мне пути.
Подальше от людей! Туда, где тишина!
Быть может, там смогу забвение найти.
О небо, залечи мою живую рану.
Все ангелы твои известны добротой.
Владыке твоему кичиться не по сану,
Коль кто-то просит: «Дай прощенье и покой!»
Он дал сердцам любовь и не казнит презреньем,
Пусть даже этот дар утерян иль забыт;
Простит виновным грех, и встретит снисхожденьем,
И горнею росой страданье охладит.
И, тихая, душа войдет в Господне Царство
И вспомнит сон земли и вспомнит: время — дым,
И беды позади и все ее мытарства,
И обернулась смерть бессмертием своим.
НА СМЕРТЬ ЭМИЛИ ДЖЕЙН БРОНТЕ
Ты никогда не будешь знать,
Что довелось нам испытать,
Оставшись без тебя,
Лишь это утешает нас
В отчаянный, в безумный час,
Когда молчим, скорбя.
Ты не узнаешь этой муки.
Реальность страшная разлуки
Не потрясет твой ум;
Не будет сердце звать на помощь —
Тебя не испугает в полночь
Его тоскливый шум.
Ты не узнаешь, что такое
Слепое бдение ночное,
Когда глаза пусты.
«Горе, горе, скорбь и горе.
Как переплыву я море
Грозящей пустоты?
Не знай! Ты вышла из сраженья.
Спи — и не ведай пробужденья.
Жизнь — это грустный дом.
Лихое время в вечность канет,
И радость, тихая, настанет
Когда к тебе придем.
НА СМЕРТЬ ЭНН БРОНТЕ
Меня как будто больше нет:
Смерть не страшна. Жизнь — не мила.
Она была мой день, мой свет.
Я жизнь мою пережила.
Я видела, как меркнул взгляд,
Как руки холодом свело;
Ждала, чтоб ласковый закат
Овеял бледное чело,
Чтоб ветер облако унес,
Чтоб солнце скрылось за холмом...
И Вседержителя без слез
Благодарила я потом;
И знала: мне нельзя помочь,
Я чашу выпила до дна.
В грохочущую бурей ночь
Теперь вступаю я одна.
НА СМЕРТЬ ЭМИЛИ ДЖЕЙН БРОНТЕ
Ты никогда не будешь знать,
Что довелось нам испытать,
Оставшись без тебя,
Лишь это утешает нас
В отчаянный, в безумный час,
Когда молчим, скорбя.
Ты не узнаешь этой муки.
Реальность страшная разлуки
Не потрясет твой ум;
Не будет сердце звать на помощь —
Тебя не испугает в полночь
Его тоскливый шум.
Ты не узнаешь, что такое
Слепое бдение ночное,
Когда глаза пусты.
«Горе, горе, скорбь и горе.
Как переплыву я море
Грозящей пустоты?
Не знай! Ты вышла из сраженья.
Спи — и не ведай пробужденья.
Жизнь — это грустный дом.
Лихое время в вечность канет,
И радость, тихая, настанет
Когда к тебе придем.
НА СМЕРТЬ ЭНН БРОНТЕ
Меня как будто больше нет:
Смерть не страшна. Жизнь — не мила.
Она была мой день, мой свет.
Я жизнь мою пережила.
Я видела, как меркнул взгляд,
Как руки холодом свело;
Ждала, чтоб ласковый закат
Овеял бледное чело,
Чтоб ветер облако унес,
Чтоб солнце скрылось за холмом...
И Вседержителя без слез
Благодарила я потом;
И знала: мне нельзя помочь,
Я чашу выпила до дна.
В грохочущую бурей ночь
Теперь вступаю я одна.
