Из воспоминаний Элизабет Гаскелл
о Шарлотте Бронте
«Она называет себя «недоразвившейся» — очень худа и на полголовы или более ниже меня ростом; у нее мягкие каштановые волосы более светлого, чем у меня, оттенка и прекрасные карие глаза, близкие к волосам по тону, их взгляд, прямой, открытый, выразительный, обращен на собеседника; лицо чуть красновато, рот велик, многих зубов недостает; прямой широкий, несколько нависший лоб — она решительно дурна собой. У нее очень благозвучный голос, она медлительна в подборе слов, но, сделав выбор, изъясняется легко, чудесно, очень к месту... Мне не случалось слышать, чтобы кто-нибудь жил так же, как она. Леди К. писала мне, что ее дом находится в деревне — кучке таких же каменных домов, что прилепились к северному склону поросшего бесцветным вереском холма и смотрят на такие же бесцветные вересковые пустоши. Двор, окруженный каменной оградой, покрытый дерном без цветов и без кустарника, пересекает прямая дорожка, ведущая к двери пасторского дома, по обе стороны которой находится по окну. За тридцать лет, прошедших после смерти матери мисс Б., в доме ничто не красилось, не подновлялось, не было куплено ни одного предмета обстановки. «Хорошенькой, юной барышней» привез жену из Пензанса Корнуэллского графства поселившийся в этом вересковом краю викарий-ирландец. Она родила ему, одного за другим, шестерых детей, вследствие чего, равно как из-за климата и из-за странностей полубезумца, избранного ею в мужья, скончалась на исходе девятого года супружества. Немолодая женщина из Бэнли, ухаживавшая за ней, когда она уже была прикована к постели, рассказывает, что миссис Бронте все время плакала и повторяла: «Господи! Бедные мои дети!», «Господи! Бедные мои дети!». Мистер Бронте обычно изливал свой гнев не на людей, а на неодушевленные предметы. Однажды из-за осложнения в ходе родов у жены он так разволновался, что схватил пилу и распилил все стулья в ее спальне, не обращая ни малейшего внимания на слезы и протесты миссис Бронте. В другой раз, осердясь, завязал узлом каминный коврик, сунул его в очаг на решетку и, поставив ноги на полочки для подогрева пищи, сидел среди удушливого дыма, изгнавшего из комнаты домашних, и подбрасывал уголь, пока все не сгорело. Мне рассказала это леди К. Гостиная пасторского дома была обращена окнами на погост. После смерти жены мистер Бронте не ел вместе со своими детьми, правда, порой он приглашал их выпить чаю, но не обедал никогда. Из дома он уезжал всего однажды, чтобы прооперировать катаракту у мистера Уилсона, доктора из Манчестера (мистер Бронте останавливался на улице Баундери). Так вот! дети, пять дочерей и сын, подрастали, но девочек он не учил ничему, писать и читать они научились у служанки. Впрочем, девочки сами о себе позаботились: двенадцатилетняя Шарлотта обратилась к отцу с просьбой послать их в школу в Коун-Бридж (где обучались дочери священников, впоследствии это заведение перевели в Кэстертон). Две старшие сестры там умерли от пресловутой лихорадки. Мисс Б. говорит, что голод страшно мучил ее в школе, у двух ее младших сестер там началась чахотка, сведшая их потом в могилу. Все они возвратились оттуда больными. Но и дома была большая бедность («я была бы счастлива, если бы в девятнадцать лет имела фунт в месяц на расходы; как-то раз я попросила об этом отца, но он сказал, что женщинам деньги ни к чему»). В девятнадцать лет она поместила объявление, что ищет место учительницы, и пошла работать (она не говорила, в какую школу, только сказала, что это лучше, чем быть гувернанткой, каковой ей довелось служить позднее). До тех пор она никогда не покидала Йоркшира и очень испугалась Лондона, куда попала ночью, села в кеб, подъехала к Тауэр-Стэйр, наняла шлюпку, подплыла к Остэндскому пакетботу и попросилась на борт, ей отказали, но потом пустили. Два года работала она в Брюсселе школьной учительницей и лишь однажды отдыхала в течение недели с какой-то из своих тамошних коллег. По возвращении она застала сестер больными, отец начал слепнуть, и она решила, что не может оставить Хоуорт. Она принялась самостоятельно учиться рисованию в надежде стать художницей, но ничего не вышло; тем временем пошатнулось ее собственное здоровье, что вкупе с разными домашними осложнениями предотвратило еще одну ее попытку податься в гувернантки. Ее всегда тянуло писать, и она чувствовала, что это ей по силам, в шестнадцать лет она послала свои стихи Саути, ответившему ей «добрым, но строгим» письмом. Все три сестры попробовали свои силы в литературе, подписавшись вымышленными именами, равно пригодными и для мужчин и для женщин, но сохранив свои подлинные инициалы. У них вошло в привычку читать друг другу очередную порцию написанного. Отец знать ничего не знал об этом. Он даже не слышал о «Джейн Эйр», хотя прошло три месяца после ее публикации, пока в один прекрасный день Шарлотта не пообещала сестрам за обедом, что сегодня перед вечерним чаем расскажет ему новость. Держа в руках завернутую книгу и вырезки с рецензиями, она вошла к нему в кабинет и сказала (я повторяю это точно так, как она мне рассказывала): «Отец, я написала книгу». — «Вот как, детка?» — отозвался он, не подымая глаз от чтения. «Я бы хотела, чтобы вы взглянули на нее». — «Но ты же знаешь, я не одолею рукопись». — «Это не рукопись, она напечатана». — «Надеюсь, ты не позволила втянуть себя в излишние расходы?» — «Скорей напротив, книга принесет мне прибыль. Позвольте, я прочту вам несколько рецензий». Она прочла, потом спросила, не хочет ли он прочесть и сам роман. Он разрешил оставить, сказан, что позже полистает. Но вечером он пригласил их к чаю и под конец сказал «дети, Шарлотта написала книгу; по-моему, получилось лучше, чем можно было ожидать». До самых недавних пор он больше к этому не возвращался. Две другие дочери так и не решились сказать ему о своих сочинениях. Когда «Джейн Эйр» была в зените славы, скоротечная чахотка унесла в могилу обеих сестер мисс Б. — они скончались без всякой медицинской помощи (не знаю, почему так получилось). Но мисс Б. сказала мне, что и она не станет обращаться к врачу и встретит смерть в полнейшем одиночестве, ведь у нее нет ни друзей, ни родственников которые могли бы за ней ухаживать, а отец больше всего на свете страшится комнаты больного. Почти не сомневаюсь, что и она поражена чахоткой...»[1]
----------------------------------------------------
[1] Из письма Элизабет Гаскелл к Кэтрин Уинкорт от 25 августа 1850 года // Бронте Э. Грозовой Перевал: Роман; Стихотворения. – М.: Худож. лит., 1990. – С. 311 – 313. — (Сестры Бронте. Кн. 3). Перевод с англ. Т. Казавчинской. (Орфография перевода сохранена).
